Конечно, непросто было совмещать учёбу в университете с общественной работой и с работой во Дворце пионеров. Дела приходилось «кучковать». Бывало, сидишь всю ночь, готовишь к сдаче английские «тысячи». С утра — короткий сон в трамвае по пути в Университет, а потом — лекции. И какие лекции! Как, например, профессор С.Б.Окунь «убивал императора Павла» — приходили слушать с других факультетов. Огромная 70-я аудитория была битком набита, но тишина была такая, что слышно, если муха пролетит. А как он рассказывал про Бородинское сражение! О том, как старичок Кутузов, дескать, позабыл про триста пушек (половину всей русской артиллерии) в тылу.
Оказывается, это был тончайший военно-дипломатический ход, которым он как бы поставил ультиматум Наполеону и заставил того принять свой план сражения...
После лекций сдаёшь «тысячи», заскакиваешь в комитет комсомола порешать какие-то текущие проблемы и — во Дворец. Рассказывать про археологию не готов. Да и нахожусь под слишком сильным впечатлением от лекции Окуня. И я начинаю пересказывать детям её содержание. Сидят — не шелохнутся, — слушают внимательно-внимательно... На следующее занятие Олег Филонов приходит сияющий, как медный таз: «Рассказал на уроке вашу историю про Бородинское сражение — все сидели, раскрывши рты, а училка мне аж с плюсом пятёрку поставила!.. (Позже я тоже рассказывал детям эту историю, а в ближайший выходной мы ехали в Комарово и по пути на Щучье озеро заходили на кладбище, где рядом с А.Ахматовой покоится С.Б.Окунь.)
Первое время полевые выезды «кучковать» было трудновато. Эксперимент 5 декабря 1970 года показал, что школьники как-то сторонятся студентов — побаиваются, что ли. Поэтому ездил то с кружковцами, то со студентами. Но уже в экспедицию на р. Сабу ко мне приезжали помочь мои друзья: С. Цой, О. Лизунова, Л. Яковченко. Кстати, последняя здорово помогла мне в формировании самой первой группы. Оканчивая 213 школу, она была шефом шестого класса. Будучи студенткой ЛГУ, провела работу со своими подопечными, и в результате фракция из 213 школы была в первом наборе самой многочисленной. В феврале 1971, отправляясь со студентами на «Дорогу жизни», я ещё не рискнул взять с собой своих юных учеников, но уже в феврале 1972, когда по совету комитета комсомола «студенты-историки решили посвятить памяти павших героев серию походов по кольцу блокады и «Дороге жизни» (это я цитирую статью из университетской многотиражки от 29.02.72) — добрую половину «студенческого» отряда составляли мои кружковцы. Во всяком случае на снимках, помещённых в газете, я с лёгкостью узнаю сейчас О. Филонова, А. Жуковского, Л. Немцову, В. Назарова... Ребята, хотя и устали безмерно, были в восторге от этого похода...»
Мне хорошо запомнился этот поход, хотя для меня это был уже четвёртый переход Ладоги по ледовой трассе. Помню, вначале я очень переживал за своих юных археологов: как-то они справятся, не будут ли задерживать остальных. Оказалось наоборот — они были едва ли не самыми лучшими. Это стало заметно ещё на Ладожском
канале. Ситуация там была непростая: канал был похож на громадный каток — весь покрыт идеально ровным почему-то тёмным льдом, и лишь вдоль самой кромки берега тянулась тонкая неровная полоска наметённого недавно снега (видимо, накануне была сильная оттепель). Идти по льду было совершенно невозможно: не то что ноги разъезжались, — было просто не устоять, а падать с рюкзаком на лёд — удовольствие ниже среднего. Вот и приходилось прижиматься к берегу и идти, цепляясь за прибрежные кусты. Тут мои ребята оказались в выигрышном положении, поскольку им уже приходилось ходить на лыжах таким же образом.
В Кобоне оказались уже в сумерках и первым делом кинулись к давно заброшенной полуразрушившейся церкви (мы со студентами там уже коротали время год назад). Там развели костёр, (кощунство, конечно, но что нам оставалось делать?) и сразу стало тепло и уютно. Попили чаю, попели, побеседовали, подремали и рано утром, как только стали появляться первые признаки пробуждения посёлка, вышли на лёд.
На Ладоге лёд не такой, как на канале: бугристый, шероховатый. За неровности льда цепляются крупинки позёмки, да и сама позёмка, придавленная лыжей, прилипает ко льду, поэтому здесь уже не так скользко, как на канале. Зато — торосы. Их в этот раз оказалось уж слишком много. А чтобы преодолеть каждую очередную гряду, приходилось тормозить, разворачивать лыжи вдоль нее и перебираться через неё приставными шагами, скользя, падая, набивая шишки на определённом месте об острые края торосов.
Накануне рассвета подошли к острову Зеленец, едва не проскочив его в темноте. Из-за торосов скорость движения была намного меньше обычной, и по времени уже чувствовалось, что пора. Мы крутили головами и лишь с трудом смогли различить тёмный силуэт островного лесочка на фоне такого же тёмного неба.
На острове лесок жиденький, преобладают кустарники, так что топливо для костра мы прихватили с берега. Через минуту запылал костёр. Попили чаю, погрелись. Тем временем рассвело. Пора в путь. Стараемся взять азимут как можно точнее — впереди больше двадцати километров, и малейшая ошибка здесь — может привести к тому, что мы промахнёмся мимо Коккорево. Тем более — туман. Вытягиваемся по льду в длинную цепочку, и последние не видят первых из-за этого тумана. Поднимается ветер — слава Богу, дует в спину, почти точно по направлению нашего движения. Но ветер — штука коварная, может перемениться так, что и не заметишь, поэтому приходится всё время останавливаться, чтобы подкорректировать направление.
Ветер создал ещё одну проблему: идущие сзади перестали слышать авангард. Идущего впереди в десяти метрах уже не было слышно. И тут вышел такой казус. Подъезжает ко мне наш главный комсомольский идеолог — Саша Орех:
— Алёша, я тут отстану немножко по нужде и минут через десять догоню.
Проходит минут десять. Я передаю по цепочке вперёд, чтобы вся группа остановилась. Видимости никакой — как он нас искать будет? К тому же и компаса у него нет — заблудится на голом льду. Ждём ещё минут десять. Наконец, слышим сашины крики, принесённые ветром откуда-то издалека и немного сбоку. Откликаемся. По характеру его воплей понимаем, что он нас не слышит — пытаемся кричать все вместе. Вдруг слышим с его стороны тираду отборного мата. Взмахиваю палками и бросаюсь в направлении голоса. Через минуту вижу Сашу, он видит меня, радостно машет рукой. Я подлетаю к нему и резко разворачиваюсь:
— Да вот совершенно потерял ориентацию. Чуть не заблудился. Кричал, кричал — вы не откликаетесь. Вот я и подумал: громче, чем мат, ничего крикнуть не получится...
Я старался почаще перемещаться вдоль цепочки, чтобы видеть, как чувствует себя каждый. Где-то до середины пути ребята (и школьники, и студенты) оживлённо реагировали на моё приближение: поворачивали головы, о чём-то спрашивали или по крайней мере улыбались. Часов через пять пути один за другим ребята стали «выпадать»: подъезжаешь — никакой реакции, сосредоточенный взгляд, устремлённый на лёд впереди, и всё. Пытаюсь тормошить — заговорить о чём-то, подбодрить. Единственная закрытая тема — сколько ещё осталось. Я не говорю, никто не спрашивает. По расчёту — часов шесть-семь, а прошло уже больше. Ноги с трудом передвигаются, палками толкаться трудно — лямки рюкзака режут плечи. Начинаю немного нервничать. Вижу, кто-то молча оборачивается на меня с умоляющим взглядом, который кричит: «Ну, когда же?!». Даже Цой — великий каратека с чёрным поясом — и тот слегка приуныл. И вдруг — берег. Лица сразу меняются... Улыбки, объятия, смех — у «Разорванного кольца» — победа!.. И у меня язык не поворачивается произнести страшные слова: «Ребята, а ведь ещё до Борисовой Гривы топать надо...
Дотопали, однако ж... В электричке бухнулись на сиденья, совершенно обессиленные. А пассажиры всё садятся и садятся. Кто-то из мальчишек порывается встать, чтобы уступить место старшим. «Сиди! Заслужил. Сегодня ты — герой. Сегодня тебе всё можно». Через минуту все спят мертвецким сном. И у всех во сне перед глазами — лёд, торосы, трещины... Ленинград. Сердобольная бабушка толкает в плечо: «Просыпайтесь. Поезд сейчас в депо уйдёт...»
У меня дед возил хлеб через Ладогу по «Дороге Жизни», за что был награждён орденом Ленина... Отправляясь в рейс каждый день, он не знал, вернётся он домой или нет... но тогда, когда МЫ шли через Ладогу, не думал я об этом... не об этом думал...
Я думал о том, какое у нас сложилось братство. Один кусочек сахара могли пускать по кругу, пили по очереди из одной фляжки... Каждый был родным, несмотря на все его возможные недостатки. НАШ ЧЕЛОВЕК, и это всё определяло...
Где-то на полпути от острова Зеленец до западного берега Тане Сендек стало плохо. Мы с Олежкой решили разбросать большую часть её вещей по нашим рюкзакам. Каково же было наше изумление, когда в её рюкзаке мы обнаружили кучу книг! И где она их читать собиралась?...
...хоть мы и называли наших девчонок «мужиками», а они этим, вроде, даже гордились, но на самом-то деле всё-таки мы к ним относились с какой-то нежностью. Поэтому, если чувствовали, что им тяжело, каждый рад был помочь. И они, как правило, не протестовали. Другое дело с парнями. Такую помощь можно было предложить только в случае, если человек сильно заболел, у него громадная температура или, например, если бы ногу сломал... В противном случае он бы просто обиделся. Ну, как это? Ко мне бы кто-то подошёл и предложил бы забрать у меня пару банок тушёнки... я бы и стукнуть мог... А девочки — другое дело. Помогая им, мы самоутверждались как мужчины. И не как старшие братья мы к ним относились, а просто — как братья. Что-то мы могли лучше их делать, что-то — они делали лучше нас. И это естественно...
А относились мы к нашим девочкам действительно как-то по-особому. Вот ведь в школе — как всегда было принято между парнями где-нибудь в кулуарах о девчонках говорить? Как о бабах... Как о тёлках... Бог знает, что... У нас про НАШИХ девочек — такого никогда не было и быть не могло... Это совершенно другие отношения...
Немного позже, когда мы отправились в марте в поход по реке Оредеж, первый ночной переход так измотал нас всех, что мы готовы были упасть где угодно и тут же заснуть. Мы не сделали этого, видимо, только потому, что были сильно голодны, — расселись вокруг костра, пьём чай, едим бутерброды. Справа от меня сидит Люда, слева — Таня. Допивая свой чай, я и не заметил, как они отставили в сторону свои кружки и тихонько задремали у меня на плечах. Я и сам безумно хотел спать, но нет — сидел, не шелохнувшись, чтобы их не потревожить...
Чувствовал, чувствовал я грех свой перед детьми своими: они «рвались в бой», а я всё ещё был студентом, и как раз тогда, когда у них были каникулы, у меня надвигалась сессия. И ещё одна проблема: военная кафедра. Лекции на истфаке — даже самые любимые — можно было пропустить ради детей, военную кафедру — никогда! Это каралось сурово. И вот — подходят весенние каникулы, дети мои, естественно, хотят в поход, Я говорю: «Едем! Только не очень надолго... Впрочем, если будете умничками, — может быть...»
Группа мне нравилась. Группа была «схоженная». Ребята с полуслова понимали друг друга, и мне с ними было легко. Маршрут? Big deal! Какая разница — куда. Разворачиваю карту Ленинградской области, тычу пальчиком в Лужский район — вот сюда! И поехали. Но уже опыт Хибин учитываю: помню, что на релаксацию детям получаса хватает. Стало быть, если ехать утром, потом размещаться в какой-нибудь школе, они ж её разнесут вдребезги пополам. Стало быть — едем вечером... Удивляюсь теперь — и как родители их отпускали?! Семиклассников?! Я бы свою отпустил? Не уверен...
... Электричка была почти пустой, но не в том дело, что купе рассчитано на шесть пассажиров, а в том, что туда вместилось двадцать. Имея билетов ровно на одну штуку меньше положенного количества и выбрав самого худенького из нас (им, к всеобщему восхищению, оказался наш милый Бишмет), мы замаскировали его рюкзаками, продолжая горланить песню:
Погибает здесь без знаний человек.
Суровый век...
Через 20 минут Бишмет вспотел и высунул голову, на которую, не задумываясь, сел Сергей... Но контролёры так и не появились, и через полчаса Бишмета распаковали и вынесли в проход...
Уже светает. Ноги сохнут неумолимо. Воздух наполняется дымом, паром, запахом горящей обуви, носков и кофе. Кстати, кофе удался на славу. В него даже не падали ничьи носки, и он вовсе не отдавал горелыми кедами... Скромно перекусив, мы так же скромно смотрим на нашего милого Бишмета и застенчиво улыбаемся, глядя ему в рот. Но жаль, он не видел — он думал, жуя, что жить хорошо, коли есть, чего есть. Проглотив дюжины две бутербродов, Бишмет не выдерживает и переводит дух. Мы вздрагиваем, и кто-то в страхе сжимает в руках кусок мокрой булки, который уже собирались выбрасывать. Тяжело останавливает Бишмет глаза на этом куске, и пальцы его начинают нервно перебирать мокрые крошки, пока не натыкаются на изрядный кусок колбасы...
Мы влезаем в рюкзаки и пытаемся срезать путь по засыпанной снегом лесной дорожке, которая неуклонно уводит влево, пока не упирается в одиноко стоящий на полянке стог. Тогда мы запускаем Бишмета вперёд, и он, тяжело ступая, прокладывает дорогу всему отряду. Через два часа топтания по снегу узнаём место, в котором уже были...
Двадцать лет спустя тот самый Бишмет, ставший уже Игорем Иванычем, многократно пытал Шефа: специально или нечаянно получился тот крюк? «Какая разница? — отмахивался А.В., — Иваныч, успокойся, — главное, чтобы вы, дорогие, получили должную тренировку, да и первую школу чтобы не разнесли!..»
— Нечего было заводить его на семь часов — не даёт выспаться! — проворчал кто-то, но полотряда уже проснулось, а те, кто не проснулся, уже вставали.
— Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше. Видишь Бишмет замаячил у плиты! — пропела Завхоз, сметая миски на своём пути.
— Раз, два, три, четыре, пять — значит надо нам вставать.
И через каких-нибудь пару часов отряд уже снова засеменил по обледенелой дороге.
Нельзя не упомянуть, что на этой дороге нами было сделано потрясающее открытие. Надо сказать, что до тех пор мы, в основном, пели песни — или довольно широко известные окуджавские, или принесённые Сергеем, Колей, кем-то ещё, или — довольно редко — песни Пахмутовой. Знали, конечно, и Высоцкого, но его песни было трудно воспроизвести хором. И вот на той обледенелой дорожке кому-то пришло в голову попросить А.В. спеть что-нибудь... и вдруг Шеф завёлся. Мы даже представить себе не могли, что он знает столько песен! Это получился даже не концерт, а лекция об истории бардовской песни, сопровождаемая исполнением
«отдельных» песен в качестве иллюстраций. Она продолжалась несколько часов и была прервана попутной машиной, которая подобрала нас и сократила наш путь на десяток километров. Но А.В. успел нам рассказать (и продемонстрировать) и о предыстории туристской песни, когда в 1950-е годы в поездах и на привалах пелось либо про бабку Любку, либо про альпинистиков, которые «по скалам лазают и всякой дрянью мажутся», либо (чаще) что-то с «доморощенными» словами на мотив какой-нибудь популярной песни (Например: «Пала ночная тень. В доме уснул Усыскин. У твоего окна жалобно поют туристы: «Выйди, голубчик к нам в лунном сиянье ночи и продери ото сна заспанные свои очи...»), и о том, как «хрущёвская оттепель» сделала туристскую песню немножко развязной и шумной — с использованием ложек, мисок и бас-бидонов, но как тут же возникла тихая задушевная «костровая песня» («Я бы сказал тебе много хорошего...»), которая была уже не анонимной, и авторы которой стали моментально очень популярными: Визбор, Якушева, Городницкий, Полоскин, Кукин, Клячкин, Ким... С того дня мы серьёзно взялись за изучение песен, наш репертуар стремительно расширился, каждый старался найти что-то новое, достать магнитофонную запись, переписать слова... Песня с того времени и навсегда стала культом...
...А потом — школа. Она встретила нас шумом, гамом и агитбригадой. Нас разместили в так называемом спортзале. Бишмет даже хотел подтянуться на турнике, но тот так прогнулся, что Бишмет оставил все свои попытки вне турника.
Группа почувствовала голод, а когда группа чувствует голод, пшено само вылезает из рюкзака. Ещё несколько мгновений, и вот уже дежурные и пшено на кухне. Кухня, где в это время проходила репетиция агитбригады, встретила их взрывом плакатов типа «Жрите, пожалуйста».
— Наверное, это юмор, — глубокомысленно заметила Немцова. Так сказать, она не уверена, но может быть... А раз так, дежурные все вместе вымыли пшено. Точнее, вымылось оно само, просто их руки стали чище. Теперь главное — это отключиться от привлекательного напева «Тара-пара», издаваемого неслабой особой лет сорока в тренировочном костюме, и засыпать пшено — желательно, в котёл... Белокурые агитники махали своими талантливыми ногами, то и дело замахиваясь на наше пшено, и мы хотели уже возмутиться, но тут кто-то заметил, что ведь это они — танцуют.
— Рамба-бамба! — голосила Лет-сорока, а те махали и махали своими ногами.
Под впечатлением «Тара-пара», которое продолжала напевать Лет-сорока, Кос сыпанул пшено мимо — на горячую плиту...
Скажите, вы никогда не просыпали пшено на горячую плиту?..
Дым ел глаза, забивался в нос, сначала стучался в уши, потом входил сам... В последний раз прозвучало на кухне мелодичное «Тара-пара», и она опустела.
— Тира-рира! — напевал Кос, помешивая пшено и дожидаясь, когда оно догорит, чтобы засыпать новую порцию.
— Рамба-бамба! — приплясывали дежурные девочки. Своих дым не ел. Дрессировка — великое дело!..
Когда дым рассеялся, в кухню вошла девушка с баяном и со стайкой агитников, и репетиция продолжилась.
— Итак, по счёту один... (эх, сюда бы прежний дым) — начинаем!
Когда всё было готово, наши славные дежурные удалились из кухни с дымящейся кашей наперевес, напоследок всё так же нечаянно высыпав остатки пшена на плиту. В спортзале их встретили троекратным «Ура!» и бряканьем голодных мисок...
Во время ужина в дверь постучали, и вошли ТЕ во главе с Лет-сорока. Похоже, кухня для репетиции им показалась тесноватой. Впереди шла девушка сокрушительного роста с баяном в руках. Дежурные молча переглянулись, и каша застряла у каждого из них в глотке...
После ужина дежурные, собрав посуду, удалились на кухню. Кос с ведром пошёл за водой, пообещав через пять минут вернуться, а наивные девочки, прождав его под впечатлением «пяти минут» с полчасика, решили вымыть посуду без воды...
В это время агитники репетировали пьесу о мишке, которого покусали пчёлки, и на протяжении всех 9 действий общественность возмущалась, как же это так могло произойти, и неужели же они (пчёлки) всё-таки покусали его (мишку). В конце 7 действия, когда лисичка пошла искать ослика, чтобы доложить ему о положении дел, наши славные дежурные стали медленно сходить с ума. Вовремя подоспевший Кос с водой еле привёл их в чувство...
подсказывает, что когда дежурные собрались прорубить в этом льду прорубь, они так и не смогли этого сделать, хотя вырубили яму глубиной больше полуметра... Но что поделать? — техника безопасности!..
Проскользив так по льду не более двух километров, отряд, наконец вышел на остров, поросший густым еловым лесом, и вскоре выбрал полянку, на которой решено было строить шалаш. Очевидец пылал от восторга, описывая, как отряд крушил и ломал всё на пути, как рушились гиганты природы и как вскоре на полянке появился шалаш, способный вместить два десятка путешественников, а непроходимая чаща заметно поредела, и лишь отдельно стоящие общипанные снизу ёлки напоминали о былом величии природы... Заметно устав, отряд оглядел свою работу — лес теперь просматривался на добрый десяток километров. Развели костёр и отправили дежурных за водой. Проследуем же за ними по скрипящему снегу, вырубим вместе с ними во льду яму и вместе с ними, не дойдя до воды, в суровой злобе заорём: «Вода! Тонем!» Мгновение... Ещё полчаса — появляется Бишмет с мёрзлыми веточками в руках. По дороге он, правда, собирает клюкву по кочкам, но подойдя к друзьям, тяжело дышит. Друзья пытаются с ним заговорить, но Бишмет презрительно окидывает их взглядом, полным неукрощённого голода, и леденящим душу голосом говорит:
Остров на озере Вялье
— Дураки! Я думал, вы тонете... Я спешил...
Гордо отвернувшись, он окидывает взглядом ещё не собранные запасы клюквы и, высоко подняв голову, удаляется в лес. В негодовании дежурные разбрасывают по льду котлы и составные части топора, не выдержавшего такой нагрузки.
— Бишмет! — кричит Немцова ему вслед, — Подбери котлы!..
— Бишмет!.. — орут все трое до хрипоты, пока не замечают приближающегося Шефа. В мгновение топор собран, котлы подобраны, и дежурные вновь яростно рубят лёд.
— А что вы мучаетесь? — удивляется, подходя, А.В. — Смотрите, сколько вы уже воды нарубили. Наберите по полному котлу — и порядок...
Не станем рассказывать, как за ужином кто-то сел в миску с борщом и чуть не угодил плечом в кашу, как на кого-то вылили кружку горячего чая и как при этом командир глубокомысленно посоветовал: «Три к носу — всё пройдёт!». Смешно говорить о спетых и неспетых песнях и о живительном тепле костра, когда запах горящей резины и кожи, прожжённых носков и ватников сменяются каждые пять минут. В этот раз наши славные путешественники уснули поздно, а утром предстояло разбиться на две группы, одна из которых должна была двигаться дальше, а другая — задержаться ещё на два дня, чтобы потом с новыми силами пройти оставшиеся 50 километров.
«Уснули поздно» — это мягко сказано. Если быть точнее — некоторые, как Кос (он всегда отличался хорошим сном) уснули поздно, а большинство... сочло возможным прилечь ненадолго лишь утром. Почему? Потому что в ту ночь произошло ещё одно удивительное открытие: оказалось, что у костра потрясающе читаются стихи! Оказалось, что наш народ знает огромное количество стихов! Оказалось, что А.В. знает такие стихи, о которых мы прежде и не слышали! Как же можно было уснуть в такой ситуации?..
Вспоминает И. Ашмарин
Когда мы строили этот шалаш на острове, имела место ещё одна забавная история. Закончив работу уже почти в полной темноте, мы (человека четыре нас было: Олежка, Колька, Косяга, наверное, и, конечно, я) убедились, что ужин варится, и у нас есть немного времени, отошли подальше в сторонку, нашли пенёчек, Олег достал из-под штормовки литровую флягу спирта, которую он с честью пронёс весь поход, ни разу не открыв, и мы по очереди приняли «на грудь» граммов по восемьдесят — не тусовки ради, а исключительно для согрева, потому что предчувствовали, что ночью в шалаше будет не жарко. Но больше мы не стали, — боялись, что будет заметно. Мы не сомневались, что Шеф это решительно осудит, а мы его хорошим отношением всё-таки очень дорожили. Вернулись к костру, сидим в предвкушении ужина (потому что жрать хотелось страшно), и вдруг А.В. со свойственной ему деликатностью, явно смущаясь, стал говорить, дескать, полевой ночлег зимой, тем более, в шалаше — дело серьёзное и небезопасное, что к ночи температура воздуха заметно падает, что спать будет прохладно, несмотря на костёр и что поэтому он считает целесообразным выдать каждому по ложечке кагора, что в этом нет ничего страшного, что это — не выпивка в прямом смысле, что таким образом православные христиане причащаются, что кагор приемлют даже монахи и т.д... Я сделал вид, что закашлялся, потому что меня душил неудержимый хохот: знал бы Шеф, ЧТО мы УЖЕ приняли, чтобы не замёрзнуть!..
(34/35)
«Отряд делится...»
Из дневника путешествия (продолжение)
27.03.72. Просыпаемся от холода, придвигаемся к костру. Сжигаем два спальника и полватника — отодвигаемся. Ждём пробуждения остальных. Пробуждаются остальные, придвигаются к костру, подбрасывают дров, сжигают обувь — отодвигаются. Встают, засыпают крупу в кипящую воду. Садятся. Ждут. Кто-то бренчит на гитаре, кто-то — наоборот.
После завтрака начинается делёж продуктов, настроение меркнет. До торжественного расставания остаётся полтора часа. Вздрагиваем. Разбредаемся «по танкам». Ещё раз вздрагиваем — сбредаемся. Отряд жмёт друг другу руки. Капают скупые мужские слёзы. Дрожат пальцы на крокодилах (застёжках абалаковских рюкзаков — ред.). Перекладываются с места на место гитары. Тоскливо лежат пшено и гречка. Грустит рис в пакетике. Залезают в рюкзаки пустые мешочки из-под соли и сахара. Висят фотоаппараты, а некоторые — дрожат в руках своих хозяев. Непокорные ватники валятся в пепел, а их владельцы сквозь слёзы натягивают на себя спальники. Ноги залезают в ботинки соседа. Собранные рюкзаки бросаются или на головы сидящих или прямо в костёр... Отряд делится. А когда отряд делится, в душе Очевидца рождается нежность, и ему ничего не остаётся делать, как тихо отойти в сторону и молча сожалеть о том, что отряд делится...
Пробивает полдень. В последний раз отряд бросается на выносливые шеи друг друга, слёзы с рёвом выливаются из их глаз. В сторонке стоят трое из остающихся — они пойдут с уходящей группой до ближайшей деревни и часов через несколько должны вернуться. Уходящие яростно бегут к своему руководителю. Остающиеся, простирая руки навстречу неизбежной разлуке, тоже бросаются к руководителю. Шеф, утирая слезу, сжимает обе группы в ладонях, затем поворачивается и быстрым шагом направляется к озеру. За ним спотыкаются уходящие. Двое из остающихся не выдерживают и провожают группу до поворота. Там они, в слезах, падают на лёд и некоторое время бьются в истерике. Потом вскакивают и в прекрасном расположении духа возвращаются в лагерь...
Конечно, всем хотелось бы остаться и продолжить путешествие вместе, но Шефу надо было поспеть к очередным занятиям на пресловутой военной кафедре, поэтому для большинства путешествие закончилось...
Привал в пути
Дневник очевидца
27.03.72. За поворотом исчез последний рюкзак. Мелькнули чьи-то обгоревшие кеды. Сверкнули порыжевшие от времени и походов брюки и заржавевшие на свежем воздухе штормовки. Громыхнул котлами Бишмет... И вот мы одни. Сидим у костра. Ёжимся от холода. Тоскливо. Ждать гонцов ещё много часов. На душе мрачно от вынужденного бездействия. Пытаемся что-то петь, забываем слова, перевираем мотив, вспоминаем Клецко, который умел, не снимая перчаток и не вынимая «беломорину» изо рта, играть на гитаре, петь и раздавать указания всему отряду. Приходим к общему выводу — не портить песни... Что-то тихонько бренчит на гитаре Колька, утирает скупую мужскую слезу Танька...
13 часов. Скука... Носится с котлами неутомимый Завхоз. Кто-то хватает пилу и убегает в лес за дровами. Кто-то пытается поправить тент. Кто-то возится с костром, напевая под нос романсы о быстро пролетающем лете...
14 часов. Завхоз, начистив посуду, томно смотрит в даль. Дрова аккуратно сложены возле костра. Тент поправлен...
15 часов. Пошёл снег. Лес гудит. Почему-то стало темнеть... В ушах с момента ухода ребят слышатся звуки гитары. И вдруг — Танька, Ленка и Завхоз, не сговариваясь, в один голос: «Гитара!..» Вздрагивают, смотрят друг на друга некоторое время и впервые за несколько часов заливаются дружным смехом.
— Вам что слышится?
Ответ хором:
— «Ты скажи мне, море».
Снова взрыв смеха.
— И мне тоже... — говорит Немцова, и мы мрачнеем.
Гитара и голоса слышатся так явственно, что кто-то не выдерживает:
— А сейчас они поют «На Соловецких островах».
Мнения расходятся... Испуганно отодвигается Колька:
— Ребята, вы в себе?
Настроение гнетущее...
17 часов. Поднимается Завхоз. Двух её слов было достаточно, чтобы отряд от счастья подскочил на месте. Завхозик сказала так:
— Гоните пшено! Пора. Как раз к приходу гонцов каша будет готова...
— Снова поют, — говорит Танька с немым вопросом во взоре.
— Поют! — соглашается Коля, придвигаясь поближе. — Я сначала думал, я один свихнулся, а теперь вижу — впятером веселее.
(35/36)
18 часов. Начинает темнеть. Снег запорошил всё вокруг.
— Ну, ладно, до прихода ребят по мисочке слопаем — миролюбиво соглашается Завхозик, и мы уминаем по мисочке каши без соли.
Когда жертвы уносят, оставшиеся в живых трескают ещё по одной, а те, кто остаётся в живых даже после двух порций пшёнки без соли, запивают это дело чаем без сахара...
19 часов. Стемнело совсем. Мы начинаем волноваться: может, заблудились?
Принимаем решение: орать песни. Орём «Каменный век». Некоторые, правда перевирают мотив и отстают на пару куплетов, но все соглашаются, что сейчас главное — не мотив, а голос, и вспоминают нашего милого Бишмета:
— Он слишком мало пел!..
20 часов. Тьма кромешная. Кто-то отправляется орать на озеро, кто-то психует у костра, переговариваясь на повышенных тонах в расчёте на то, что ребята могут услышать их голоса:
— Колька!!!
— Что?!!
— Ты — как, — ничего, в своём уме?!! — кричит Ленка, срываясь на «петуха».
— Отнюдь!!! — орёт Колька, никуда не срываясь.
В результате Ленка сорвала себе голос, и теперь у неё болит горло...
Отряд на вершине психоза. Строит нелепые предположения, собирается идти к Шефу (куда?!), ждать, искать...
— А вдруг они в темноте прошли мимо?
Падает снег. Какой-то нехороший, недобрый снег... Проходит ещё два часа. И вдруг... Какой-то скрип, кусты медленно раздвигаются, уже слышится чьё-то прерывистое дыхание, и появляются гонцы: Олег, Лешка и Косяга. Они почти падают у костра. А все остальные вопят на весь лес:
— Ребятки! Родненькие! Славненькие!.. Живы-здоровы?..
Принесённые продукты немедленно летят в котёл, а котёл с пшенкой — в костёр, при этом кто-то её обильно солит. Кто-то подбрасывает дров в огонь. Кто-то хватает пустой котёл и бежит на озеро за льдом. Выясняются подробности. Оказывается, наши славные гонцы за 50 километров ходили за продуктами, поскольку в ближайшей деревне магазин был закрыт. Но теперь все счастливы. Наконец-то отряд в сборе.
Завтра перебираемся в охотничью избушку...
Вспоминает О. Филонов.
Уходили за продуктами утром вместе с Шефом и большей частью отряда. По дороге весело болтали о чём-то с друзьями и не очень обращали внимание на ориентиры. Было светло и солнечно, и казалось, так будет и на обратном пути. Кто мог предположить, что придётся идти так далеко? Когда дошли до магазина, уже смеркалось. В сумерках при падающем снеге — назад. Когда дошли до избушки, была кромешная тьма и ветер. Тогда тяжесть решения лежала не мне. Конечно, был соблазн — остаться до рассвета в избушке. Кос и Жуковский так и хотели поступить, но я сказал, что нас ждут, и мы поэтому не можем ребят подвести. Куда идти — непонятно. Темнота — хоть глаз коли. Как найти остров, на котором наш лагерь — никто и понятия не имел. Я напрягся и вспомнил, что пока мы шли от лагеря до избушки, ветер дул мне в левое ухо под углом примерно 15 градусов. Это была единственная зацепка, благодаря которой мы и смогли найти остров, который в длину был не более 500 метров. А если бы мы в темноте промахнулись, то до другого берега надо было бы идти несколько километров, а смогли бы мы найти остров оттуда — весьма проблематично. И вот я подставил ветру теперь уже правое ухо, сделал 15-градусную поправку, и мы пошли по голому льду. Да, было немножко страшновато. Сколько всё это продолжалось, сказать трудно, но вдруг я почувствовал под ногами тонкий слой снега, потом — больше, ещё больше. Значит — рядом земля! Мы вышли на этот остров. Я, как лось, через сугробы кинулся искать лагерь, а костра видно не было, потому что очень густой еловый лес совершенно не просматривался. Но в конце концов нашли... Радости было! Не описать...
В тот день была оттепель. И хоть к вечеру стало холодать, мы укладывались спать в мокрую палатку. Ночью температура упала где-то до минус десяти. Утром, когда я проснулся, обнаружил, что танины длинные волосы примёрзли к брезенту. Пришлось их подрезать ножом...
Вспоминает Т. Сендек.
На следующий ночлег мы перебрались в охотничью избушку. За последние дни все так намёрзлись на полевых ночлегах, а тут ещё метель, ветер завывает, и вдруг мы оказываемся в маленьком домике, стены вокруг, не дует. Печку растопили, тепло стало — и всех так от этого тепла разморило! По стенам — блики огня и наши тени. Мы знаем, что вокруг на десятки километров ни души... Такой романтический антураж. Как тут было не пообщаться с духами. Аскольдовна (Завхозик) вошла в раж. Мы — тоже. Книжки у нас крутились сами по себе, карты летали...
Из дневника путешествия (продолжение).
28.03.72. Избушка — в двух километрах от предыдущего лагеря... В этой избушке — сени, одна комната, два окна (одно разбито и занавешено чьими-то галифе), печка, столик, скамейка, нары, ватник, галоши, тапочки, таз с отходами, немножко соли, 2 стельки (38 размер), табак, сломанная ложка и записка: «Вася, я ушёл за картошкой. Пила под крыльцом». Из этого мы тут же сделали массу выводов. Например, о хозяине дома. Это был человек лет сорока, небритый, у которого, судя по покрою галифе, одна нога была короче другой. Он ходил в галошах (41 разм.), которые год назад порвались и покрылись годовым слоем пыли. Сын его занимался спортом — его спортивные тапочки были изрядно потёрты. Жил этот человек тут довольно долго, что подтверждал таз с отходами. Он был не шибко грамотным (умудрился в записке из восьми слов сделать девять ошибок), но умным (спал в углу), широкоплечим (оставил маленький ватник тут), без двух зубов в верхней челюсти (сломанная
(36/37)
ложка) и весьма юридически осведомлённым (пила под крыльцом). Кроме того, сына зовут Васей, а дед сына по-видимому тоже был Васей. Сын не картавит, но не выговаривает звук «З». Отец и сын — оба ездят на трамвае и каждый раз проезжают вместо семи — четыре остановки, а дальше идут пешком. У сына был насморк, а у отца — большие ноги. Отец никогда не носил очков, а мать чистила рыбу в светло-жёлтом ситцевом платье. Причём дед плохо слышал, а мать мало думала. Деверь ходил в кино с тёщей брата внука деда, а золовка мужа дочери матери носила в течение двух месяцев носки племянника брата сына матери деда... Спрашивается, сколько лет было гробовщику, жившему во дворе напротив?..
Гречневая каша уже сварилась, и суп давно готов. Но вчера у нас расплавились две ложки, поэтому едим в две смены. Сначала первая, потом — вторая, потом — опять первая, потом — вторая и т.д. Котёл, рассчитанный на двадцать человек, съедаем ввосьмером. Вспоминаем Бишмета и краснеем: он слишком мало ел...
Завхозик берётся за карты, и к ней выстраивается длинная очередь желающих узнать свою судьбу. Оставшееся до вечера время живём по схеме: едим — гадаем — едим — гадаем. Мечтаем о завтрашнем дне, когда приедем домой и... нажрёмся...
Погадав на картах, хватаем книгу и ножницы, но Завхозик всё отбирает властными руками и сама привязывает ножницы к книге. Нам, как маленьким, всё интересно. При слабом мерцании свечи мы смотрим на Завхозика широко раскрытыми глазами и ртами. Олег стоит в стороне и посмеивается. Что скажешь? — Папа! (Прозвище тогда у него такое было.)
Перед гаданием набираемся сил — доедаем недоеденное, вылизываем котлы, допиваем чай. Каждому — по кусочку сахара. Олег распределил весь сахар на два дня вперёд и выдаёт каждому по кусочку на две кружки чая...
Наконец, пробивает полночь, и все окружают Завхоза.
— Вызываем дух Есенина!.. Здравствуйте! Добрый вечер!.. Как вы себя чувствуете? Как добрались к нам? Как погода? Что природа?..
Дух Есенина оказался весьма приятным молодым человеком, вежливым и в прекрасном настроении. Он внимательно выслушивает наши вопросы, то и дело трепеща ножницами, и с удовольствием даёт на них ответы, повергая нас в жуткое изумление и даже страх. Мы бледнеем, всё ещё продолжая не верить и тихо похихикивая, нервно сжимаем в руках чёрствую булку. Оказывается, завтра мы пройдём 23 километра, завхозовой маме 42 года, Ленка в конце похода сдохнет, а Завхоз умрёт в 18 лет... Все бросаются им на шеи... Завхозик мужественно утирает локтем скатившуюся слезу, моет шею щедрыми слезами товарищей и, опустив голову, мрачно выходит.
— А врёшь ты всё, дурацкий дух! — кричит Кос.
На него все шикают, яростно извиняются перед духом, стоя на коленях и по очереди облизывая ножницы. Но дух здорово обижается и уходит. Затем появляются Маяковский, Лермонтов, Шекспир, Вальтер Скотт. Последние не говорят по-русски, и зашедшимся «англичанам» приходится всё переводить.
— Are you going to kill anyone of us this night? — поступает вопрос.
— Yes!
— Кого вы собираетесь убить? — срывается с мест отряд.
Перечисляем свои имена, дрожим, вздыхаем, на лбах выступают крупные капли холодного пота... Вот они: Танька, Косяга, Завхозик и Колька, которым отряд бросается в ноги. Начинается скорбное прощание с любимыми друзьями.
Олег не выдерживает и бросается на выгон духов:
— Духи! Идите к чёрту! Убирайтесь!
— Дюжина извинений... Грешным делом... Не подумали... — пытается уладить конфликт дипломатическим путём чей-то голос из темноты. — Но, духи, слушайте, идите домой. Уже поздно. Потом вам будет страшно возвращаться...
— Катитесь отсюда! — ревёт отряд, топая ногами и шарахаясь друг от друга.
Вдруг все замирают — отчётливо слышится стук в окно...
Отряд вздрагивает, хватается за топоры и за ножки стула, мужчины прощаются с девочками, те — в слезах...
Дверь настежь... — появляется гогочущий Завхоз.
Олег в восторге.
Отряд снова визжит, пугается собственных теней и отражений в оконных стёклах.
— Уходите, духи! У-хо-ди-те!
Печка вибрирует и шатается от непрестанного топания бегающих вокруг неё шипящих, свистящих, кричащих людей с топорами, котлами, тазами, стельками, ложками, ножницами и прочими орудиями для жуткого выгона жутких духов.
Наконец, духов не стало. Олег запер дверь, и народ, дрожа и держась друг за друга, отправляется спать.
2 часа ночи. У Завхозика нервный тик: она пристаёт ко всем и к каждому с просьбой поспорить с ней на кусочек сахара. Подбрасываем в печку дров, залезаем в спальники.
3 часа. Просыпается Завхозик. Ей холодно. Она пытается затопить печку, философствуя на тему: «Сахарный тростник и сахарная свёкла как сырьё для получения сахара». Подходит к нарам и вдруг замечает кровь на лице Таньки. Она вспоминает предсказание духов, хватается за сердце, бросается расталкивать Таньку... Но та — жива. Просто кто-то нечаянно наступил ей на нос...
Тем временем полотряда уже не спит. Завхозик усаживается на подоконник. Смотрит в окно:
— Ой! Вон собака побежала!
— Да. Их тут много, — глубокомысленно замечает Олег, — это волки. Я видел.
— Да нет, — отшучивается Завхозик, — это болонка и вообще она с охотником. А вон ещё одна ей навстречу бежит.
(37/38)
Олег понимающе качает головой, Колька недоумевает.
— С кем поспорить на кусочек сахара, что я обегу вокруг дома и постучу в каждое окно... Ну, на маленький кусочек, — не унимается Завхозик...
29.03.72. — Подъём! — кричит Олег.
— Подъём — вторит ему Косяга, который проспал всю ночь.
Летит на огонь котёл с очередной кашей. Заползают в рюкзаки разбросанные шмотки, и через час мы уже скользим по дороге, которая когда-то была обледенелой, а теперь частично растаяла и представляет собой лужу длиной в 10 км. Добравшись до ближайшей деревни, узнаём, что автобус отходит через 50 минут, а до остановки ещё пять километров. Тем временем Завхозик покупает «свеженьких» бубликов, и мы радостно отправляемся в путь в надежде перекусить. Но перекусить бублик оказалось непростым делом. Он царапает дёсны, ломает зубы, разрезает язык. Им можно было бы наколоть дров, но нет надобности... Дорога уже окончательно растаяла, и мы по колено увязаем в грязи, теряя последнюю надежду когда-нибудь принять человеческий облик. Наши ноги доходят до последней степени загрязнения: прилипают к кедам и дальше растут уже вместе. Встречаем огромную лужу, глубиной не меньше полуметра. Ноги проваливаются и остаются в вязкой глине, а мы уже спешим к следующей луже. К автобусу, конечно, опаздываем. Следующего ждать несколько часов. Садимся на скамейку и смотрим на бублики, которые добровольно не раскусишь.
— Но я верю, что день настанет,
И Бишмет свой обед оставит...
— тихонько напевает Коля, и Завхоз с Олегом, поняв намёк, отправляются в магазин. Вернувшись, раздают каждому по половинке плавленого сырка с кусочком хлеба. Перекусив, тихо замерзаем...
Вспоминает О. Филонов.
После гадания ночью мне не спалось. Мы лежали на нарах, и какой-то сучок всё время впивался мне в руку. Просыпаюсь утром. Солнышко светит в окна. Вокруг — мирное посапывание. Всё хорошо. Я начинаю вспоминать, что было. Духов вызывали. Кто-то не должен проснуться сегодня утром. Кто же? Ага! Кос, Таня... Поворачиваюсь и вижу: лежит Таня, бледная, руки у неё на груди сложены, и струйка крови на лице... Я похолодел. Мурашки побежали по телу, в висках что-то противно застучало.
— Таня!.. Что с тобой?!
Тут она проснулась. Испуганно посмотрела на меня... Проснулись и другие. Утёрли кровь. Ничего, вроде, жива...
Но тут с Жуковским сложности начались. Не то, чтобы нытьё. Нет, просто раскис парень, и меня это — каюсь! — раздражало (детский такой максимализм у меня долго сохранялся). Потом только выяснилось, что у него начиналась пневмония... Тем не менее разбросали мы вещи из его рюкзака по своим, пошли. 30 километров сначала по льду, потом по размокшей дороге. Смотрим — совсем плохо парню. Надо как-то его лечить... А что мы от старших слышали насчёт лечения?..
Оставались у нас ещё какие-то деньги. Пошли мы с Аскольдовной в магазин, взяли бутылку водки и каких-то плавленых сырков. Половину водки честно в Жуковского влили (мы не жадные), остальной — сами чуть-чуть согрелись, потому что автобуса надо было ждать несколько часов. Алёша не то чтобы взбодрился, просто перестал страдать так очевидно. Стал с увлечением считать этажи двухэтажного дома, и никак у него это не получалось. То шесть насчитает, то вообще девять. Тут я Аскольдовне говорю, мол, надо идти за молоком. Влили насильно в Алёшу молока (он сопротивлялся), его, конечно, прочистило, но стало легче...
Вспоминает И. Ашмарин.
А почему Жуковский простудился? Он на полевом ночлеге сжёг свои ботинки (хотя Шеф тысячу раз повторял, что обувь нельзя сушить непосредственно у огня), и у него, соответственно, была проблема с обувью. Обратный путь он шёл в чьих-то кирзовых сапогах, которые были на два-три размера больше, чем надо. Соответственно на ходу он поддерживал их с помощью каких-то брезентовых лямок. Надо отдать ему должное — ни нытья, ни даже жалоб никаких не было. Молодец. Хотя, с другой стороны, он же находился в кругу друзей, которые всегда поймут. Мог бы поделиться, и все вместе что-нибудь придумали бы... Грешным делом, я, когда вернулся, тоже сразу свалился...
Из дневника путешествия.
Наконец, приходит автобус, и мы добираемся до Толмачёво. Поезд будет только в 4 часа ночи. В здании вокзала располагаемся у печек. Здесь по крайней мере теплее, хоть и не жара...
Просыпаемся в половине четвёртого, спросонья долго ищем выход из вокзала, стучимся в окно и, наконец, выходим на перрон. Ночь. Ветер забирается под штормовки. Отряд, проклиная ветер, дрожащими голосами исполняет «Вот это для мужчин» и залезает в подошедший поезд. В вагоне отряд ещё некоторое время поёт и незаметно для себя засыпает. Спокойной ночи!
30.03.72. Просыпаемся в необыкновенных позах и сочетаниях. Так, Алёшка с Колей умудрились выспаться на коленях друг у друга, Ленка — на плече у Таньки, а Косяга — в обнимку со скамейкой...
«Как они счастливы — юные путешественники! — думал Очевидец. — Как снова дрожат их почерневшие от времени пальцы на ржавых карабинах! Как приятно им смахнуть многообещающий слой пыли с сияющего на солнце ни разу не вымытого лица! Как тянутся их руки навстречу приближающемуся дню!»
7 часов утра. Поезд тормозит и тихо останавливается. Отряд, потягиваясь, медленно покидает вагон. Хмурое ленинградское небо оглашается песней. Прохожие испуганно шарахаются, вздрагивают, зеленеют, пальцы их судорожно шевелятся, как бы набирая номер психиатрической больницы, — и неспроста! Мы в последний раз поём «Вот это для мужчин» — сначала грустно, потом всё веселее и веселее...
(38/39)
Медленно качается на рельсах трамвай. Люди спешат на работу и потому не обращают внимания на юных путешественников. А мы с завистью смотрим на их вымытые лица...
Сразу после возвращения собрались у А.В. дома на Железноводской. Разожгли на балконе самовар сосновыми шишками, пили чай, пели песни, вспоминали нашу экспедицию. Шеф и Олежка рассказывали о Сибири, а каждый из нас думал: «Когда же, наконец, и мы поедем в экспедицию в Сибирь?»
Вспоминает О. Филонов.
Мой покойный отчим был железнодорожником. Это он меня «на халяву» отправлял в Сибирь по рекомендации Шефа. С командой археологов, которые должны были ехать в Абакан, а я к ним как бы должен был примкнуть, в Питере мы не встретились. Папашка меня проводил до Москвы и взял билет на абаканский поезд, в котором и должна была ехать та команда.
Олег Филонов (слева) в Красноярской экспедиции.
— Ты хоть их знаешь? — спрашивает отчим.
— Нет, — говорю, — но как-нибудь узнаю...
Потом выяснилось, что они все дружно опоздали на московский поезд, а я-то был человеком обязательным, и в итоге мне пришлось в Москве немного понервничать. Тем временем прибыл очередной поезд из Питера. Тут папашка мне и говорит:
— Смотри! Вот это, наверное, и есть те самые люди.
Подходим. Я спрашиваю:
— Дяденьки, здравствуйте. Вы едете в археологическую экспедицию на Енисей? К М.Н. Пшеницыной?..
— Да, — говорят, — а это ты, что ли, должен был с нами вместе ехать в поле? Олегом зовут?
— Да, дяденьки.
— А чё ж ты не с нами ехал?..
Это они, видно спьяну позабыли, что это они опоздали и не на том поезде ехали, а не я.
— В Сандуны с нами поедешь? — спросили они, призывно брякая бутылками в рюкзаках.
— Нет, что вы, дяденьки. Я тут с папой, он может вам помочь с билетами.
Папашка пошёл, договорился в кассе, чтобы им билеты дали в тот же вагон, что и мне (летом достать билеты всегда было непросто). Когда мужики возвращались к поезду из Сандунов, таща две огромные сетки с водкой, папашка был в шоковом состоянии:
— Ты с ними, Олег, только не пей. Ладно?
— Ну, что ты, папа? Я же не пью! Ты же знаешь....
— Я знал, что ты не куришь, но ты же в поезде у меня стрельнул беломорину!
И вот я с ними поехал в поезде. Там были совершенно изумительные люди: не просто широко и глубоко образованные, но по-настоящему интеллигентные, каких сейчас очень трудно встретить. Там был, например, Виктор Васильевич, который двадцать лет отсидел в ГУЛАГе. Изумительны были люди, которые ехали в экспедицию, чтобы сменить обстановку, отдохнуть от своей обычной работы, от жён, от детей... За три дня пути они, хоть и пьяные, дали мне для жизни больше, чем я получил за восемь лет обучения в школе... Я до этого почти ничего не читал, а на обратном пути из Абакана вёз с собой ящик книг. И читал, читал... У меня как будто глаза раскрылись...
Приехали в Абакан, совершенно замечательно проехали 120 км на грузовике, любуясь красотами сибирской природы, добрались, наконец, до легендарной горы Барсучихи, увидели огромный курган, который нам предстояло раскапывать... Кстати, насчёт раскопок. Когда через два месяца я уезжал домой, у меня было такое ощущение, что собственно копанием занимался только я. То есть рыл землю — и был при этом в таком восторге! А почему эти старые, пардон, «пни», очень умные, конечно, не получали удовольствия от процесса копания, от момента, когда лопата или совок вдруг брякает обо что-то металлическое, и ты с горящими глазами расчищаешь очередную находку?..
М.Л. Подольский и А.В. зачищают бровку «Барсучихи».
Когда пять лет спустя я увидел в Эрмитаже ту самую плиту, которую лично я откопал, я был совершенно счастлив. Когда, помню, я её нашёл, я увидел такие петроглифы, и хоть я тогда и был «чайник», я сказал:
— Ребята, смотрите, это же здорово! В этом что-то есть...
А Пшеницына... она ж вообще — вела себя, как вандал... Она же скрепер использовала, чтоб такие вещи двигать... Вот Виноградов был прелесть в этом отношении. Когда он приехал туда, я просто балдел — он с лопатой, с совковой, как охотник (глаза горят!), он эту бровку так зачищает — я гляжу, балдею... Он — чуть ли не единственный, кто её зачищает. А у Пшеницыной — скрепер... Это был какой-то кошмар. И вот эту плиту лично я из-под скрепера вытащил на собственных руках — её бы и не заметили... Там, видимо, было много таких...
И вот я тогда не мог понять и до сих пор не понимаю, как эти взрослые интеллигентные люди, эти мужики сорокалет-
(39/40)
ние не понимали, какой это кайф — что-то найти. Мой детский максимализм протестовал!.. А я был здоровый физически. Я занимался академической греблей, я бегал марафон... И вот я с утра встаю — у них абстиненция, похмелье, а я лопатой уже работаю... Они все были очень умные, за исключением, быть может... ну, ладно... И начальница... она была тихая, она мне слова дурного не сказала, а там была ещё Маргарита Ламбет, такая... философствующая... Вот она на меня набрасывалась. А Виноградов, помню, меня защищал... Но кто он там? Тоже студент, практикант. Кто его слушал?.. А он мне говорит:
— Ну, Олег, ты ж понимаешь — такие люди... Ну их...
Никогда этого не забуду.
Я тогда, четырнадцатилетний, воспринимал её — Марго Ламбет — как... не очень умного человека... Я тогда очень адекватно всё воспринимал... Хотя, с другой стороны, Марго мне помогла. И я благодарен той экспедиции за это. Я разобрался тогда. Я всё понял. Я никого не стал осуждать. Она — такая, какая она есть. Я её ни в коей мере не осуждаю. А я-то был пацаном, ребёнком, что с меня тогда взять было можно? Но как она на меня наезжала жёстко! До сих пор помню! Как катком по мне проходила. Но я выдержал... И я никого не осуждаю!..
А ещё в той экспедиции, помню, я отпросился на субботу-воскресенье на неолитическую стоянку и опоздал на двое суток (это ещё до приезда Шефа)... Как на меня наехали!.. И мне никто не верил. А был ли я виноват? Для меня тогда это было чем-то фантастическим. Это была настоящая жизнь. Я тогда поставил рекорд перехода за световой день — 75 километров! Это было нечто! Но, честно говоря, это я сделал достаточно легко. Более того, пришёл, пособирал подъёмный материал: нашёл пару каких-то скребочков, отщепы, пластинки... Но на Енисее ведь как? Хорошая погода — день, два, три и вдруг — шквал! Дождь, ураган, масса воды... Причём — волной, клином таким. Так со мной и случилось. И я под этим ливнем пошёл обратно по склонам, и тогда понял, что ужасными могут быть не только камнепад, лавина, сель, — а просто вода, текущая по травянистому склону с уклоном градусов в сорок пять. Не удержаться вообще. Меня тогда спасло только то, что у меня была палка в руках, я её втыкал, полз по воде, опять втыкал — иначе бы смыло... А внизу под склоном — распадок, пропасть — 50-60, может, больше метров. И там такие огромные камни — по две-три тонны — прыгают, деревья смытые... Ну, то есть нельзя туда падать — погибнешь... И вот я полз, полз, потом, наконец, на ноги встал, весь мокрый, выхожу, и зрелище такое жуткое: отара огромная (под тысячу голов где-то) стоит на склоне клином, и те овцы, которые на периферии, периодически не выдерживают напора воды, падают и смываются куда-то вниз. Жутко!.. А потом через два дня, когда я вернулся в лагерь, мне не верили. Никто, кроме Пшеницыной, которая позже приехала и сказала, что я не вру, что действительно там был такой ураган с ливнем, что и крыши посрывало, и мосты посносило, и овец огромное количество смыло...
Ну, а тогда я смотрю — отара, значит, думаю, и чабан где-то должен быть. А ливень такой, что за десять метров ничего уже не видно. И вот прошёл ещё сколько-то и вижу: стоит. Спина такая широченная в плащ-палатке и волкодав рядом, все мокрые. Отлично, думаю, сейчас спрошу, где бы мне обсушиться:
— Дяденька!
Тот поворачивается, и мне делается страшно: мужик ниже меня ростом, но очень широкий, в руках — двустволка, на поясе — нож громадный, на руке — бухта верёвки, к которой привязана собака. Лицо замотано бинтом, один только глаз торчит, залитый кровью. И вблизи на десятки километров никого нет. Жуть!
— Дяденька, — говорю, — где бы мне обсушиться?
— Вон, — говорит, — спустись вниз, там — кошара, там меня, сынок, жди, а я сейчас скоро тоже спущусь. Я повернулся, пошёл к кошаре. Она оказалась кунгом, без окон, без дверей, слой навоза... Чувствую, что-то здесь не то. Смотрю: «дяденька» этот бежит вниз. Видно, он выждал паузу, убедился, что за мной никто не идёт и явно задумал что-то нехорошее. А у него ружьё, и вообще он очень здоровый — куда мне с ним тягаться? Ну, думаю, надо делать ноги. И я рванул. Это меня и спасло...
Собственно «рвануть» было достаточно сложно, потому что ливень ещё усилился, и меня запросто могло смыть, как овечку, но и «дяденьку» который, как я и предполагал, за мной погнался, тоже смывало, как и собаку — тем более.
Бегу по воде, впереди по склону поток — натуральная река. Оглядываюсь, вижу: «дяденька» стоит и поднимает ружьё в мою строну. Ну, думаю, атас! И я ныряю в этот поток, он меня стремительно тащит вниз, я втыкаю палку, торможу, поворачиваю голову в сторону преследователя, вижу: дымок над стволом. То есть он уже выстрелил из своей двустволки минимум один раз, а я даже не услышал из-за шума воды. Но что мне остаётся делать? Вскакиваю, бегу и вдруг слышу противное такое жужжание сразу и у правого и у левого уха. Оборачиваюсь — опять дымок над стволом. Видно, картечью стрелял, раз она обошла голову с обеих сторон. Ну, думаю, везунчик я! Теперь у меня есть немного времени, пока он перезаряжает. Бегу, прыгаю в очередной поток, торможу палкой, выскакиваю на другой берег, оборачиваюсь, вижу: он не перезаряжает, бежит за мной и прыгает в тот же поток вместе с ружьём и собакой. Я делаю ещё несколько прыжков вперёд, снова оборачиваюсь — никого... Очевидно, его смыло вместе с собакой и, скорей всего, они погибли... Я-то уже натренировался и был готов к торможению палкой в потоке, а он, видно, просто не ожидал настолько сильного напора воды. Да ещё собака на верёвке, намотанной на руку. Она его, наверное, и утянула, а там — метров 50 ниже — уже обрыв...
Ну, я постоял минут десять, отдышался. Вокруг никого. Помочь я ничем не смогу. И я пошёл дальше сквозь потоки воды. Потом я переполз через пашню, которая под ливнем превратилась в непроходимое болото... Так я добрёл до речки Карасук. Её прежде перепрыгнуть можно было, а тут смотрю: стремительный поток шириной метров 25, и по нему плывут рубленые дома, и занавесочки белые в окнах болтаются...
Смотрю: в стороне какой-то мужик тащит лодку за длинную цепь. Я молча подхожу, берусь тоже за эту цепь, помогаю ему вытащить эту лодку (сибирский обычай: надо помогать друг другу, и без лишних слов). Глянул на мужика и обалдел: он без одного уха и с огромным шрамом через всё горло. Вытащили. Я ему:
— Дяденька, здесь можно где-нибудь обсохнуть?
Он что-то пытался говорить, но я ничего не слышал. Тогда он просто указал, в какую сторону идти. Я пошёл. А там рыбаки, застигнутые непогодой. Я к ним зашёл, подсел. Мне стакан налили, дали горячей ухи из тайменя,
(40/41)
и я на двенадцать часов вырубился (я же почти двое суток не спал). Проснулся на следующий день. Опять спирт, уха. Выглянул — речка Карасук уже не 25, а только 20 метров в ширину, но всё равно через неё никак не перебраться. Мне рыбаки сказали, что перевезут меня, когда вода немного спадёт, а сейчас, мол, невозможно — снесёт...
Слово за слово (да ещё и со стаканом) — короче, рассказал я им о своей встрече с удивительным чабаном, о том, что он зачем-то хотел меня шлёпнуть, а потом его смыло.
— Ну, и слава Богу, — сказали мужики, — его уже пятый месяц милиция за многочисленные убийства разыскивает, хоть тем не менее он пас колхозную отару и получал деньги за это в колхозе...
Меня, законопослушного советского мальчика, это очень удивило.
Наконец, вода немного спала, меня рыбаки перевезли на другой берег, я прихожу в лагерь, и тут на меня мои коллеги накидываются:
— Ты — такой, сякой — где ты был? Мы тут за тебя переживаем! Ты ушёл на два дня, а тебя нет трое суток. Здесь все передёргались из-за тебя...
— Ребята, вы понимаете, — говорю, — был же шквал, был паводок...
— Какой паводок?! Какой шквал?! Солнце все три дня светило!..
Думаю, меня бы поколотили, но в этот самый момент приезжает машина с начальницей, которой не было два дня, и она начинает рассказывать:
— Ребята, знаете, в Прервомайском полдеревни смыло, столько людей погибло, не говоря уже об овцах, о разрушенных мостах и линиях передач...
Ребята на меня какими-то другими глазами посмотрели: значит не врал...
А я вот сейчас, спустя много лет, думаю, что это было моим счастьем, что я встретил того чабана-убийцу. Если б он не вогнал меня в стрессовое состояние, я бы точно где-нибудь от усталости расслабился, и меня бы смыло...
Когда я только приехал на Барсучиху, в первый же вечер возник вопрос: кто среди нас самый молодой? Естественно, выяснилось, что я. Тогда мне выдали коня и вежливо попросили прокатиться до посёлка каких-нибудь 25 км, чтобы закупить десять бутылок водки и две трёхлитровые банки муската. (Я не стал говорить, конечно, что никогда в жизни не сидел в седле). Выдали мне деньги, я прыгнул в седло, и конь сам пошёл. Он, видно, наизусть знал, куда. Весь путь до магазина я интуитивно пытался научиться правильно сидеть в седле. Тем не менее, ноги стёр в кровь. Приехал. Купил. А поскольку коней я видел только в ковбойских фильмах, мне и в голову не пришло его привязать около магазина. Когда я вышел, оказалось, что мой конь увидел кобылицу, и мне пришлось часа два за ним бегать, пока, наконец, обманным путём я его не поймал. Обратно ехать было уже проще. Вернулся как раз к ужину. Всем налили водки, а мне и ещё одному мальчонке (на годик постарше меня) налили по кружке муската. Вот так прошёл мой первый день в экспедиции. А на другой день я снова оказался верхом. Вёл себя уже посмелее, и конь понёс в галоп. У меня мокрый кед соскользнул, я падаю из седла, хватаюсь за подпругу, делаю переворот в воздухе, ноги у меня на седле, голова внизу, и я наблюдаю, как сходятся и расходятся ноги коня в галопе. Ужас!.. Как я смог напрячься и всё-таки влезть обратно в седло — до сих пор не понимаю. А народ в это время стоял и млел от восторга — все думали, что я джигитовкой занимаюсь...
«Когда же, наконец, и мы поедем в экспедицию в Сибирь?» — думали мы. Однако, А.В., как бы угадав наши тайные мысли, сказал с некоторой грустью в голосе, что и в ближайшее лето у нас с Сибирью пока ничего не получится, потому что с 1 июля он должен будет находиться на военных сборах, а ехать в Сибирь на десять дней, конечно же, нецелесообразно. Значит будем готовиться к очередной экспедиции по Северо-Западу...
Из дневника экспедиции 1972 года.
У посёлка Горка р. Паша образует большую излучину, круто меняя направление течения с западного на северное. По низкому левому берегу, изрезанному старицами, раскинулись поля. Над правым, высоким и порою обрывистым — тянутся густые древние леса, за полосой которых огромные пространства занимают глухие непроходимые болота. Люди заселяли эти места с глубокой древности. Ещё в неолите по берегам Паши располагались поселения охотников и рыболовов. В эпоху раннего металла на прибрежных лугах пасли скот и возделывали небольшие участки свободной от болот земли люди из финно-угорского племени весь — предки современных вепсов.
Группа в разведке.
Тысячу лет назад к живописным берегам реки причаливали ладьи викингов. Остатки одной из них были найдены археологами при раскопках кургана воина у впадения в Пашу речки Рыбежки.
Сегодня здесь пришвартовался большой плот, нагруженный рюкзаками. Здесь — на один день — база нашей экспедиции. Сегодня мы расположились в небольшом, давно заброшенном домике на том месте, где на старых картах обозначена деревня Заборовье.
Мы искали эту деревню потому, что по данным П.Е.Бранденбурга и В.И.Равдоникаса, здесь находилась большая курганная группа. Мы нашли курганы на опушке леса и тогда поняли, что одинокий заброшенный сруб — это всё, что осталось от Заборовья.
Войдя в полуразрушенный домик с крепкими ещё стенами и кровлей, вы сразу поймёте, что здесь не прос-
(41/42)
то туристская группа на привале. Вот ребята собрались в третьей комнате — там, где разобран пол, и сосредоточенно изучают... как кажется, груду мусора в подвале. Только для археологов это — не мусор, а вещественные исторические источники.
Вот — веретено, закатившееся, видимо, много лет назад в щель пола; обломок серпа; разбитое стекло от керосиновой лампы. Здесь — обломки глиняной кринки, такой же, какими ещё и сейчас пользуются старички в глухих деревушках, но которые сохранились у них, по-видимому, с прошлого века. Вот — обрывок листа бумаги с каким-то текстом, напечатанным старинным шрифтом с буквами «ять» и твёрдыми знаками в конце слов...
Кто-то, выбравшись наверх, внимательно изучает по стенам газеты, выглядывающие из-под оборванных обоев: «Первое отечественное китобойное судно», «Война в Абиссинии»... Вот и заголовок: «Крестьянская правда, 1935 год». Всё ясно: дом был обитаем ещё накануне войны...
Наступил вечер. Неподалёку от домика запылал костёр. После ужина за чаем идёт разговор об итогах дня, о планах на завтра.
Т. Сендек, Е. Немцова и Т. Корнева cобираются в разведку.
Уже никто не вспоминает разочарования первых дней, когда в каждом бугорке хотелось видеть древнее погребение, а каждый черепок казался тысячелетним, но ни курганов, ни поселений обнаружить не удавалось. Сегодня был большой успех. Ребята самостоятельно определили и зафиксировали четыре курганные группы и одно селище. И хотя две курганные группы уже были известны науке прежде, а селище оказалось сравнительно поздним, всё же полная фиксация этих памятников и описание их внешнего вида, сильно изменившегося со времени работ В.И.Равдоникаса, имеют уже достаточно важное научное значение. А две курганные группы — у пос. Кривой Наволок и на дороге Вяльгино — Павшино прежде вовсе не были известны.
В сегодняшнем успехе проявилась тщательная подготовка к экспедиции зимой в археологическом кружке Дворца пионеров, проработка литературы, изучение топографических особенностей расположения памятников и методики полевых работ, наконец серьезные беседы с научным сотрудником Института археологии АН СССР В.А.Назаренко.
Ребята идут спать, а на ночную вахту заступают дежурные. Быть может, их воображению рисуются картины седой старины, когда, много веков назад, их предки так же сидели у костра, охраняя сон сородичей.
Рано утром группа разведчиков готовится в дорогу. С собой нужно взять только самое необходимое: карту, теодолит, рейку, рулетку, планшет, набор чертёжных инструментов, фотоаппараты. Переправившись через реку на плоту, разведчики поднимаются на высокую береговую террасу и исчезают из виду.
В это время другая часть отряда готовится к работе около лагеря.
— Привязкой будет дом, — говорит командир отряда Коля Смирнов, визируя вершину видного от домика кургана с помощью компаса Адрианова. — Курган номер один. Азимут 99 градусов... Дальность?
— Сто сорок метров, — отвечают ребята, которые уже успели парами шагов измерить расстояние до первого кургана.
Теперь с его вершины Коля берёт азимут на курган номер 2, а с него — на остальные в группе. Вера Мингалёва записывает данные, Алёша Жуковский чертит. Лена Ефимова подробно описывает внешний вид каждого кургана в дневнике.
Тем временем разведочная группа, поднявшись на высокую террасу левого берега реки, направилась вверх по течению к посёлку Новое Село. Внимание ребят привлёк небольшой островок леса среди пашни.
— Странно, почему же кругом распахали, а здесь — нет? — удивилась Лена Немцова. — Значит, что-то помешало. Давайте посмотрим.
Действительно, среди вековых сосен располагались сильно разрушенные старыми раскопками курганы... И вот уже на дорожке, ведущей к Новому Селу, установлен теодолит. Руководит съёмкой Олег Филонов, Лена чертит план, Таня Сендек ведёт запись.
Завершив съёмку, разведчики отправляются дальше по краю надпойменной террасы и, миновав посёлки Горка и Кулига, подходят к деревне Крючково. Здесь широкие пашни сменяются молодым сосновым лесом. Дорога постепенно начинает подниматься в гору, иногда подходит к самому краю высокого обрыва, с которого далеко внизу сквозь кроны деревьев виднеется широкая лента Паши, извивающейся по широкой луговой пойме.
Лес внезапно кончается, и за нешироким полем появляется деревня, расположенная на невысоком холме. Не успели ребята ещё как следует разглядеть дома, спрятавшиеся в тени деревьев, как заметили первый курган. Здесь
(42/43)
Т. Сендек и О. Филонов снимают план.
их оказалось четыре — прямо среди домов и огородов. Не мешкая, ребята устанавливают теодолит и начинают съёмку. Вокруг них собирается несколько местных жителей. Завязывается беседа. Оказывается, что по преданию, эти курганы — братские могилы шведских захватчиков... Ребята рассказывают, кто жил в этих местах в глубокой древности и какие события здесь происходили, объясняют, что никаких сокровищ, о которых, как правило, рассказывают легенды, здесь нет, что курганы эти представляют большую научную ценность совсем по иной причине, тут же на песке рисуют внутреннее устройство подобных курганов и вещи, которые в них обычно находят.
В свою очередь, местные жители рассказывают, что встречали подобные курганы и в других местах, в частности, совсем недалеко — в лесу за деревней. Рассказывают также о некоем польском пане, который в этих краях утонул в болоте с сумкой золота... Ребята знают, что рассказы о золоте очень широко распространены и никогда не имеют под собой реальных оснований. Подробно записав сведения об известных неподалёку курганах, они благодарят за интересный рассказ и отправляются к указанной им курганной группе.
Курганы как нарочно спрятались в лесу.
Найти её оказалось не так-то просто. Курганы как будто нарочно спрятались в густом лесу. Да и съёмка их плана заняла довольно много времени. Тем не менее ребята составили план, описали все двадцать курганов и вернулись в лагерь как раз к обеду. Курганы как нарочно спрятались в лесу Войдя в домик, наши разведчики сначала его даже не узнали: в комнате всё было прибрано, а посередине стоял стол, сооружённый на остове железной кровати из снятой с петель двери. За этим столом во время их отсутствия оставшиеся ребята перечерчивали начисто планы и заполняли карточки учёта памятников. А сейчас стол был накрыт для обеда...
Плот, снова нагруженный рюкзаками, отрывается от берега, плавно скользит по зеркальной поверхности воды и вскоре исчезает за поворотом реки, а мы, затянув песню, вновь отправляемся в разведку вниз по Паше...
Вспоминает Н. Смирнов.
Приехали в Тихвин поздно. Коротали белую ночь на привокзальной площади. Играли в мяч. Потом зачем-то мы с Шефом вдвоём ходили по Тихвину. Может, почту искали? Потом — автобус, навесная переправа через Капшу, первый полевой лагерь, где вечером у костра мы мечтали о том, как построим плот, который будет транспортировать наш груз по реке, а мы будем налегке заниматься разведками...
|
|
Водные преграды подчас приходится преодолевать с помощью воздушной переправы. |
Но лучше всего — это плечи друга (О. Филонов и Е. Немцова). |
(43/44)
Грузоподъёмность оказалась внушительной.
Как строили плот — это целая история. На второй день Шеф забрал почти всех девчонок и отправился с ними в разведку вдоль Паши, а оставшиеся в лагере стали валить мощные сосновые сушины и таскать брёвна на берег. Скажу честно, это было очень тяжело. В это время Таня Корнева пыталась запечатлеть наш «лесоповал» на киноплёнку. Она всё время вертелась под ногами в самое неподходящее время, и это чуть было не кончилось плохо. Тане захотелось снять тот самый момент, когда громадное дерево, слегка качнувшись, начинает сперва медленно, а потом всё стремительнее и стремительнее падать на землю. И надо ж было ей выбрать для съёмки как раз то место, куда это дерево должно было упасть. Мы вдвоём с Олежкой сделали нужные подпилы, изрядно вспотев при этом, и стали подрубать ствол. Когда раздалось характерное потрескивание, и ствол стал чуть-чуть наклоняться, мы глянули в направлении его падения и обомлели: там стояла Таня со своей кинокамерой.
— Танька!!! Беги скорей оттуда! — заорали мы, размахивая руками.
То ли у неё камера уже жужжала, и от этого она нас не слышала, то ли просто ей не хотелось прерывать процесс съёмки, а дерево в видоискателе казалось вовсе не большим, но Татьяна с места не двинулась. Мы предприняли было отчаянную попытку остановить процесс падения, но — куда там! Дальнейшее мы воспринимали, как в замедленной съёмке: дерево продолжало падать, Таня продолжала снимать. Дерево со зловещим хрустом ломающихся ветвей рухнуло на землю, зацепив нашего доблестного кинооператора сухими кончиками веток, поцарапав руки и чуть не выбив из рук камеру. Мы подбежали к ней, тяжело дыша:
— Танька, ты что, в своём уме? Не видишь, что ли, что падает?
— Ну и что? — ответила она с невозмутимым видом, — надо же было снять для истории...
Вспоминает Т. Корнева.
Меня восторгало, как ловко мальчишки справлялись с огромными сухими деревьями: подпиливали их сначала с одной стороны, потом — с другой, потом как-то хитро подрубали и, слегка толкнув ствол, заставляли дерево падать точно в намеченном направлении. Я решила этот процесс увековечить на киноплёнке. Подкралась незаметно к увлечённым работой ребятам, поснимала, как они пилят и как машут топорами, потом отошла в сторонку, чтобы снять процесс со стороны — общим планом. Увлёкшись съёмкой,
О. Филонов управляет плотом.
я и не заметила в видоискателе, что дерево уже начало падать. Услышав их крики, я ещё немного поснимала, а потом сделала шаг в сторону. В этот самый момент огромная сушина рухнула на землю буквально в метре справа от меня... Всех тогда поразило моё спокойствие, а я просто не успела заметить опасности и радовалась, что отделалась лёгким испугом. Мальчишки смотрели на меня, как на героиню, а я и виду не подала, что понимаю, как они за меня переживали... Зато есть теперь, что вспомнить… Жаль, что через несколько дней я перестала быть репортёром. Я дала камеру ребятам, которые отправлялись куда-то на плоту, чтобы они поснимали берега со стороны реки. Спустя какое-то время ко мне подошёл Бишмет и, как ни в чём не бывало, сообщил:
— Знаешь, Танька, а камера-то твоя утонула.
— Как?! — обиделась я.
— Упала в воду — и с концами. Мы ныряли, но там было слишком глубоко.
Обидно было, конечно, не так за потерю камеры, как за то, что я больше не смогу быть штатным репортёром. Мне эта миссия казалась очень нужной и почётной...
Потом, помню, мы долго шли на плоту с Вовчиком и Алёшей Жуковским. Мальчишки отталкивались шестами ото дна, чтобы направить плот по нужному пути, угощали меня молоком, а я сидела на краешке, свесив ноги в прозрачную воду, любовалась лилиями на воде, стройными соснами на берегах и что-то пела.
Коля Смирнов, Витя Назаров, Олег Филонов, Игорь Лавров, Лена Немцова, Таня Корнева, Лена Ефимова, Таня Сендек, Катя Голятина, Вера Мингалёва
Вспоминает Н. Смирнов.
Ну, во-первых, Танечка путает. Мы камеру всё-таки нашли. Трудно было. До посинения ныряли, но всё-таки нашли, так что Танечка не права. Иначе — какой бы фильм мы потом смотрели во Дворце?..
Когда плот был построен, мы его радостно испытали, а наутро, сложив на него все наши рюкзаки, разбежались по разведкам. Ближе к вечеру, точнее, к ночи, я со своей группой пробирался к назначенному месту встречи в излучине Паши. Переходим реку вброд. Прохладно уже, туман по воде стелется. Вдруг смотрю — сквозь туман по реке идёт наш плот, но он так подтоплен, что его и не видно, а просто гора из рюкзаков скользит по поверхности воды, а рядом возвышается фигура Косяги.
— Димка, ты что, с ума сошёл? Там же спальники, продукты. Всё же промокло! Какого чёрта ты не следишь?
— А что я могу сделать-то? И так вот к встрече запаздываю...
(44/45)
После разведки — привал у реки.
— Ладно, — говорю, — швартуйся, я сейчас ребят приведу, на плечах рюкзаки перетаскаем.
Оказалось, что как раз на месте встречи стоит заброшенный Домик, и там уже вовсю хозяйничают НАШИ ЛЮДИ. Пошли за рюкзаками. Таскаем. В этот момент появился и А.В. (он ездил в Тихвин по каким-то делам). Вежливо высказался по поводу того, что он думает о промокших рюкзаках...
Развели большущий костёр и полночи сушили спальники...
На другой день лагерь был перенесён на пару километров ниже по течению Паши, народ разбежался по разведкам, а когда все разведочные группы вечером снова собрались в лагере, наперебой хвастаясь найденными курганными группами, Шеф похвалил за хорошие находки, но, посмотрев на принесённые чертежи, сказал, что почти всё надо переделывать.
Проверка первых чертежей.
Вечером долго не могли угомониться. Потом слышу из палатки: какое-то странное позвякивание, и у костра, где тихо должны сидеть дежурные, какая-то возня, топот, брякание котла. Ну, думаю, дежурные что-то там затевают — надо сходить навести порядок, пока Шеф не вылез. Подхожу к костру, смотрю: стоит корова с «колокольчиком», сделанным из консервной банки, а с двух сторон от неё — наши дежурные. Один держит котёл, а другой корову за вымя дёргает, пытается «подоить». Только я собрался сказать, чтобы они бросали это безобразие, как подходит А.В.. Ну, думаю, сейчас разнос устроит. А он — наоборот:
— Отличная идея, — говорит, — только вы, я вижу, доить совсем не умеете, дайте-ка я попробую...
Наутро пили кофе со свежим молоком, а потом, перегруппировавшись, снова отправились по тем же маршрутам. Вечером немцовская группа принесла свежий анекдот. Заходят они в очередную деревушку, беседуют с местными бабушками, между делом рассказывают сказку, дескать, заблудились, второй день ничего не ели, кроме щавеля... Ну, сердобольная бабушка, конечно, приносит криночку молока и как бы невзначай замечает:
— Заблудились... Второй день... А, поди, вчера только этот же вот мальчонка с другими приходил... Они тоже говорили, что заблудились...
Атас! Нехорошо врать. Ведь действительно Вовчик вчера здесь же был с другой группой. Но нашего брата голыми руками не возьмешь!
— Правда?! — без тени смущения радостно воскликнула Немцова, — Вот здорово! Значит они где-то рядом. Это ведь был его родной брат — они двойняшки!..
Вовчику, конечно, потом попало, что не предупредил...
Однако, возникла и важная информация о новых курганах, поэтому на следующий день новые группы пошли по новым маршрутам, а «руководство» отправилось в уже знакомый заброшенный Домик приводить в порядок документацию. Олег как «зам. по науке» взял всё под свой контроль, перечерчивал начисто все чертежи (прямо скажем, принесённые из разведок картинки имели довольно помятый и жалкий вид), Шеф делал вид, что ему помогает, хотя на самом деле просто взял самое трудное на себя, я тоже что-то там чертил... Между прочим говорю Шефу:
— Что-то подраспустился народ — вечером за дровами никого не выгонишь, а ещё и обижаются: устали, говорят, за день, находились по разведкам. И дежурные тоже — сидят целый день в лагере, дурака валяют, а мы из разведки голодные приходим, и чуть ли не самим приходится ужин готовить... Не знаю, не будь Ленки с Веркой да нас с Олежкой — как бы они выжили?..
А.В. ничего не ответил, но как-то хитро ухмыльнулся, а вечером у костра вдруг говорит:
— Значит так: завтра Олег, Коля, Лена и Вера идут со мной в большую разведку на три дня — обследовать водораздел и бассейн реки Шомушки, притока Тихвинки. Остальные делятся на три группы: три человека на плоту — старший Жуковский, две группы пойдут по двум берегам, командир левобережной группы — Завхозик, командир правобережной — Фима. Встречаемся на третий день на левом берегу за посёлком Тумово — километра за два-три, в первом подходящем для лагеря месте. Посмотрим, как вы справитесь без командиров и комиссара, на которых вы обижаетесь, что заставляют вас слишком много работать.
Бывало, плот садился на мель.
Для нас эта разведка оказалась самой лучшей. Отмахали километров семьдесят по глухим лесным дорожкам, работали дружно, слаженно, в перерывах объедались земляникой, собирали грибы-колосовики, а вечерами пели песни, читали стихи, несмотря на усталость.
Едем в Тумово к месту встречи на автобусе вдоль Паши, куда уже, по плану, должны были пройти наши разведчики. Вдруг километров семь-восемь не доезжая Тумово автобус останавливается среди чистого поля и в него влезает Алёшка Жуковский — усталый, осунувшийся, лицо в саже... Смотрим: А.В. слегка побледнел:
— Алёша, что случилось?!
— Плот сел на мель, и никак его с места не сдвинуть. Вчера тоже садился среди дня, так подошли аборигены (мы в первый момент даже испугались) и, ни слова не говоря, плот столкнули, а потом вечером он
(45/46)
А магазин оказался закрыт на перерыв.
снова сел, и ни души вокруг, чтобы помочь. Сидим второй день голодные, грызём сухие макароны...
— Как вечером? А где же весь народ? Как же они ночевали без палаток, без спальников, без котлов, без продуктов?..
— Не знаю, вот и еду, чтобы выяснить...
— А почему сидите голодные, если у вас на плоту запас продуктов на весь отряд, и котлы у вас, и крючья?
— Так ведь мы на плоту сидим, там костёр не разведёшь.
— А почему на берег не сойти? Сейчас-то вот смог добраться до берега.
— Так ведь сейчас день — тепло, а тогда уже почти ночь была — холодно.
— А разве лучше всю ночь голодным мёрзнуть на плоту, чем две минуты помокнуть на броде, зато потом согреться у костра, поесть горячего и лечь спать в палатке на куче спальников?
— А вдруг плот унесло бы после того, как мы сами сошли бы да ещё и рюкзаки сняли?
— А вы что, разве не хотели, чтобы плот с мели сошёл? Ну, а на время, пока у костра греетесь, могли бы для подстраховки плота верёвкой воспользоваться, у вас же на плоту два тридцатиметровых конца...
Приезжаем в Тумово. А.В. разрешил нам заглянуть в магазин пополнить запасы, а сам рванул в том направлении, где должен был быть лагерь (какой лагерь, когда все палатки на плоту?)
Завхозик.
Подходим к магазину и сталкиваемся носом к носу с Завхозиком.
— Как? Что? Где вы? Как вы без продуктов, без палаток?
— Мы-то — ничего, — отвечает никогда не унывающий Завхозик, — у меня хоть деньги были, а вот как Фима со своей группой на правом берегу?.. Кстати, а где же Шеф?
— Вас пошёл искать.
— Куда? В ту сторону? Почему? Ведь мы совсем в противоположной стороне остановились!
— Почему в противоположной? Договаривались же: ПОСЛЕ Тумово!
— Ну, да — после... Правильно! — вдруг смущается Завхозик, — Действительно, мы же подъезжали на попутке да проскочили, а когда вернулись в Тумово, дальше пошли в том же направлении, то есть тогда для нас это и получалось — «после Тумово»...
И, махнув рукой, Завхозик помчалась догонять Шефа, который, наверное, уже успел уйти на пару километров...
Завхозик Шефа догнала где-то на пятом километре. Вскоре нашлась и Фима со своим отрядом. Вид у них был, конечно, усталый, но они были счастливы, что справились с маршрутом, что не умерли с голоду (подкармливались у сердобольных бабушек), что соединились, наконец, с другими группами. Наверное, в тот вечер многие ясно поняли, насколько важно быть всем вместе, насколько дороги каждому друзья, как важно, что в любую трудную минуту тебя поддержат, но только и ты сам будь добр — всегда будь готов прийти товарищу на помощь...
Хорошо попить прохладной водички из колодца!
Все вместе дружно отправились спасать плот и засевших на нём Таню и Вовчика. По дороге наперебой делились впечатлениями о прошедших трёх днях, о пережитых приключениях. В конце концов пришли к выводу, что, хотя у нашего отряда авантюрных приключений было меньше, но разведка наша получилась самой лучшей: мы и маршрут огромный прошли, и курганы нашли, и питались отлично, и спали уютно, и традиционные песни у костров пели, и стихи читали...
Дальше Тумово на плоту идти было нельзя, поскольку именно там находился большущий наплавной мост. Дальше мы шли пешком. А между тем именно там начинались самые глухие места — пограничье Тихвинского и Волховского районов. Наверное и в древности места эти были глухими — никаких памятников после Тумово мы уже не обнаружили.
В последнюю ночь недалеко от железнодорожной станции Паша никто не спал.
До утра сидели у костра, пели песни, вспоминали пройденный маршрут, пережитые приключения. Пожалуй, эта разведка по Паше стала переломным моментом в формировании нашей экспедиции, её традиций и поэтому много лет потом мы вспоминали о Паше с самым тёплым чувством...
Это лето закончилось для нас удивительно рано — с окончанием июня. Июль и август (а они в тот год были на редкость жаркими) Шеф был на военных сборах, а мы проводили время на дачах в обществе родителей и вспоминали экспедицию, стихи, песни и, конечно, своих друзей... Накануне отъезда в экспедицию на Пашу, где-то, может быть, за месяц, в наш кол-
(46/47)
Шеф на военных сборах.
лектив (потерявший сразу всех лордов — они окончили 10 класс) очень органично вписались Вера и Инга, а ещё Лена Немцова попросила включить в состав отряда её двоюродного брата по имени Володя Монжа. С первых же дней он получил прозвище Вовчик. Это он потом оказался «братьями-близнецами» в одном лице, он же сидел на застрявшем плоту всю ночь и весь день вместе с Таней и Алёшей, но всё-таки, хотя и вписался вполне удачно в коллектив, был довольно мало заметен. Зато ему бродячая жизнь, по-видимому, пришлась по вкусу, и осенью он притащил во Дворец целую команду своих друзей из 204 школы: Максима Чумакова (которому суждено было стать командиром в 1973 году), Алёшу Горшкова (Червонца), Юру Паршина (Пиню), Таню Устинович, Иру Юровскую (все они были девятиклассниками), а также стайку ребят помладше: Серёжу Архангельского (Туриста), Вадика Захарова, Володю Комиссарова (Индейца). Все эти ребята, будучи связаны дружескими отношениями с кем-то из ветеранов, автоматически попали в группу «старичков». В то же время в сентябре сформировалась и группа новичков. В их числе с самого начала наиболее активными были Андрей Окишев (Толстый), Слава Прокофьев (Длинный) и, конечно же, Лена Малиновская (Крошка). Несколько позднее появились Оля Завьялова и Алла Суворова.
Вспоминает Е. Малиновская.
В археологический кружок Ленинградского Дворца пионеров я пришла в сентябре 1972 года. Мне было только 12 лет и я только начала учиться в 6 классе, а в кружок принимали только начиная с 7 класса. Молодая женщина, которая сидела в методическом кабинете и записывала в разные кружки, посоветовала мне подрасти. Я чуть не расплакалась. Я столько всего прочитала о Древнем Египте, о раскопках пирамид, о сокровищах фараонов, и я была так счастлива, когда отправлялась с мамой во Дворец, чтобы записаться в археологический кружок... И вдруг — на тебе! Подрасти! Я так умоляла, что женщина сжалилась:
— Хорошо, — сказала она, — я запишу условно, на усмотрение руководителя.
На первом занятии я сидела тихонько, как мышка, чтобы не обращать на себя внимание и чтобы руководитель не спросил, сколько мне лет.
О Древнем Египте не было ни слова. И не будет. Так сказал руководитель. Мы будем готовиться к экспедиции в Сибирь (конечно, это для старших, а новички должны будут подождать). Для этого мы будем изучать археологию Сибири, а параллельно заниматься подготовкой к полевой жизни: учиться складывать рюкзак, разводить костры, ставить палатки, конечно же, не только теоретически, но и на практике. Всё это тоже было очень интересно. И ещё мне очень нравилась сама атмосфера, царившая в кружке: роскошный (по-настоящему дворцовый) кабинет, обшитый красным деревом, старинные шкафы, дубовый паркет, огромные окна с зеркальными стёклами и с бронзовыми ручками и, главное, потрясающий педагог, заниматься у которого было делом необычайно интересным. Изучали каменные орудия, знакомились с расселением древних племён на территории нашей страны в разные археологические периоды. А потом начались походы.
До того я была сугубо домашним ребёнком, и теперь для меня началась новая, необычная жизнь: электрички, песни под гитару на весь вагон, переходы по зимнему ночному лесу, ночёвки в палатке, каша и чай в закопченном котле. Запомнился клич «По танкам!» после каждого привала. Всё это было так здорово!
Вспоминает М. Чумаков.
Самый первый поход, который я помню, был на 7 ноября. Мы долго шли ночью с тяжёлыми рюкзаками, и мне было приятно, что я не отставал. Бишмета и Колю поставили замыкающими. Я ещё подумал тогда: как это правильно — ставить замыкающими наиболее опытных ребят. Намотал себе на ус... Когда мы углубились в лес, обратил внимание, что в отряде существует такая традиция: если цепочка идёт по узкой тропинке, а поперёк тропинки свешивается ветка, каждый её придерживает и аккуратно передаёт следующему. Я сначала не понял, зачем, а потом сообразил: ведь если кто-то просто отодвинет эту ветку своей широкой грудью и пройдёт мимо, ветка больно хлестнёт следующего, может быть, даже по лицу. С того дня и на всю жизнь придерживать ветку стало моей привычкой. Позже, в Сибири, а потом и в геологической экспедиции на Кольском я понял, что ветку можно обломить либо срубить большим ножом, но там, в Ленинградской области, природу надо было беречь...
Когда пришли на место, сразу стали разжигать костёр, ставить лагерь. Мне ужасно понравилось, как все ребята старались помочь друг другу: взять на себя самую тяжёлую часть бревна, сменить друг друга на пиле. Кстати, были-то одни, без Шефа, и никто никого не подгонял, никто ни на кого не смотрел осуждающе. Все работали в полную меру своих сил слаженно и чётко. Мне понравилось пилить — особенно с Олежкой и с Колей. Тяжелее было с Иванычем — он всё время рвал пилу на себя и при этом что-то говорил, не закрывая рта ни на мгновение, и поэтому не мог сосредоточиться на
(47/48)
|
|
У домика. |
Олег, Люда и Таня на кургане. |
том, что делает. Позже я заметил, что очень тяжело ходить в цепочке за Иванычем: он всё время ходил в «рваном» темпе — то быстро, то медленно, — постоянно что-то говорил и при этом ещё хотел, чтобы ему отвечали. Я думал: «Сколько здоровья надо иметь, чтобы вот так идти с тяжеленным рюкзаком и всё время болтать?»
5 декабря — снова на Пашу. Идут одни «старики». То сыпется мокрый снег, то поливают бесконечные дожди. Главная цель — пашни. Летом что-то было засеяно, что-то под паром, а сейчас мало того, что они были свежевспаханы, они были ещё прилично размыты осенними дождями. Была вполне реальная надежда найти остатки тех поселений, где жили люди, оставившие зафиксированные нами летом курганы. Вы ходили когда-нибудь по пашне, размытой дождём? Грязь по колено — густая, липкая. При каждом шаге вытащить из неё ногу — задача непростая, при этом другая нога погружается в то же месиво всё глубже и глубже. На каждом ботинке килограммов по пять этой грязи. И самое обидное — поселения мы так и не нашли.
Ночевали сначала в традиционном домике, а потом — в школах, поскольку в полевых условиях мы не успевали высушить промокшие шмотки, особенно обувь.
Запомнилась маленькая сельская школа в Пяхте. Мы смертельно вымотались за день, пришли в школу, быстро приготовили ужин, и настроение сразу улучшилось, усталость как рукой сняло. Вовчик стал спорить со всеми на кусочек сахара, что сможет, стоя на голове и опираясь ногами о стенку, выпить кружку чая. Шутки, смех... У Вовчика получилось, и он выиграл сразу несколько кусочков сахара, которым потом с удовольствием делился с друзьями. Ближе к ночи мы зажгли свечу, разложили наши спальники в виде солнышка, разлеглись на них головами к свече и стали читать стихи.
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела...
Вдруг дверь открылась и кто-то вошёл в класс. А.В. моментально поднялся и пошёл навстречу гостю. Вернувшись через несколько минут, он сказал, что это приходила учительница, хозяйка школы — узнать, как мы устроились и не нуждаемся ли мы в чём-нибудь. Можно себе представить, как она изумилась!..
|
|
Группа идёт среди снега по лужам. |
Группа на обледенелой дороге. |
(48/49)
Вспоминает О. Филонов.
Помню, зимой, накануне нового года, с Фимой был изумительный случай. Толпа НАШИХ ЛЮДЕЙ собиралась поехать в лес на какой-то праздник, а оказалось, что на платформе смогли оказаться только мы с Фимой вдвоём. У меня было три рюкзака, у Фимы — ещё один... Почему? Ну, просто ребята принесли, попросили взять, пообещав подъехать попозже. А мы собирались ехать в Горьковскую, на колины места. На Ручей мы тогда ехали. И вот в Горьковской вылезаем из поезда, на мне три рюкзака (они, кстати, были не тяжёлые, а я был здоровый, и идти всего каких-то километров пять). И вот всю дорогу бабуля какая-то рядом с нами шла и причитала: «Ой, бедненькие, ой, миленькие, ой, несчастненькие. Это кто же вас так навьючил?»
Пришли на место. Я благополучно поставил лагерь, пока Фима поддерживала огонь, сварил еду, и тут приезжают остальные: Коля, Косяга, Витя Назаров и Доцент. Не стану скрывать: последние двое были у нас самыми отчаянными матершинниками. И вот они решили меня немного попугать. Они-то не знали, что я еду с Фимой. И вот ещё метров за 100 они страшными голосами начали материться по-чёрному. А Фима — ей хоть уже было пятнадцать лет, но она была такая махонькая, из тихой интеллигентской семьи... Она была в ступоре!.. Гляжу — сидит тихо-тихо, стоически переносит эту лавину изысканно-бранных слов, и я начинаю медленно краснеть. Честно говоря, до того я никогда не краснел, но в тот момент, глядя на Фиму, я краснел вместо неё... И когда мальчишки (хоть они и были такие крутые ребята, без комплексов) пришли и поняли, что я не один, они все были в лёгком шоке. А когда они увидели Фиму, сидящую у костра и взирающую на них с выражением неподдельного ужаса и глубокого осуждения... они стали ещё краснее, чем я...
Вспоминает М. Чумаков.
Что привлекало в кружке? Мне приходилось в юности часто бывать в Отрадном — это по мгинскому направлению — и я видел ребят с рюкзаками, которые были веселы, шутили, прекрасно относились друг к другу, пели песни под гитару, и я им искренне завидовал. Я смотрел на них, как на представителей другого — какого-то сказочного — мира. Мне хотелось всё бросить и пойти с ними. У меня было ощущение восторга... Мне хотелось тоже что-то такое испытать. Поэтому, когда Монжа приехал в 1972 году с Паши и стал рассказывать об этом походе (мы все совершенно тогда не интересовались тем, что надо было искать какие-то курганы, нас интересовало только путешествие само по себе) — у меня снова появилось то же чувство зависти и восторга. То есть то, что я попал в этот кружок, — была чистая случайность...
Потом я узнал, что было множество других вариантов. Да в том же Дворце пионеров: у Усыскина был коллектив туристов, у Агапова была замечательная Североморская экспедиция, но... Во-первых, мне никогда в голову не пришло бы просто так взять и пойти во Дворец, чтобы узнать, не могу ли я записаться в какой-то кружок. Уже само слово «пионер» отпугивало. Во-вторых, это была судьба, и в ней, как всегда, определённую роль сыграл Монжуха. Он был заводной, был балаболом в хорошем смысле слова: он, конечно, любил, чтобы его послушали, мог и приврать, но он всё время нас провоцировал на какие-то приключения. Был генератором идей. И, помню, нас было тогда несколько друзей-одноклассников — Монжа, Пиня, Сашка Капцан, Червонец, Серёжка Илюшин и я.
Ведь, кстати, был же в нашем классе Серёжа Илюшин. Он ездил с Агаповым на Белое море. Но он рассказывал об этой экспедиции и об Агапове таким образом, что туда идти не хотелось, напротив — всё внутри возмущалось: это же был чистый тоталитаризм, которого нам и в школе — вот так! — хватало. Дисциплина, которая переходила границы моего бунтарского духа и моей мужской сущности. И хотя Серёжа рассказывал много хорошего об этой экспедиции и об Агапове, но сама постановка вопроса о том, что главное — это железная дисциплина, а уже потом — всё остальное, меня глубоко возмущала. Я всё время потом смотрел на агаповцев, как на каких-то убогих, ненормальных людей, потому что был убеждён: ни один нормальный парень того тоталитаризма, который мы зачастую вынуждены были терпеть в школе (время от времени бунтуя), ДОБРОВОЛЬНО не принял бы... Я помню, у нас в школе был неплохой физкультурник — хороший спортсмен и, видимо, хороший педагог — в смысле педагогики советской. И, я помню, у нас с ним тем не менее дело чуть не до драки доходило. Я думаю, что его останавливало только то, что он чувствовал: я ему отвечу, не приму прямого давления, тем более физического, не приму агрессии.
Серёжка Илюшин много рассказывал об агаповской экспедиции, и это для меня было бы безумно интересно — попасть на Белое море, но то, что он говорил про дух, царивший в коллективе, меня сразу отталкивало. Монжа рассказал о своей поездке на Пашу так, что мы все загорелись. Он рассказывал о том, как ребята относились друг к другу, о том, какие отношения были с руководителем, о том, какую свободу руководитель предоставлял отряду с его собственными лидерами, — всё это выглядело вовсе не так, как у Агапова. Это представлялось свободой и демократией в лучшем смысле этого слова.
И когда я попал в этот коллектив, я чувствовал себя свободным. Шеф учил чему-то, но не заставлял. Он как бы давал знания — хочешь — бери, не хочешь — как хочешь. Не хочешь учиться, как укладывать рюкзак — набивай себе на спине шишки, не хочешь учиться ставить палатку — пусть на тебя во время дождя с крыши капает, не хочешь слушать, что нельзя сушить обувь на таком расстоянии от костра, на котором не горячо, а лишь тепло тыльной стороне ладони — пожалуйста, поджаривай (как это в конце концов сделал Иваныч со своими шикарными польскими ботинками на высоком вибраме и с блестящими крючками для шнуровки...)
То же делали и командиры. И должен сказать, что и Коля, и Олег были для всех нас настоящим авторитетом, реальным, заслуженным их собственными поступками, а не авторитарным. Они всегда были впереди, брали на себя самое трудное, отлично справлялись с любым делом, за которое брались, охотно делились своим опытом, всегда были готовы прийти на помощь. Они были образцом для подражания. Они приказывали? Да. Когда,
(49/50)
например, надвигалась гроза, и нужно было мгновенно поставить лагерь, сделать костёр, сварить еду и ещё запастись сухими дровами впрок, кто-то ведь должен был дирижировать, распределять обязанности. Да, они командовали, и командовали отлично. Наказывали? И это бывало. Ну, к примеру, кому-то было велено заготовить сухие дрова и растопку для утреннего костра. Он сделал. А ночью ему не спалось, он вылез из палатки и всё это спалил. Утром опять дождь идёт, а костёр делать не из чего. Весь народ без завтрака остаётся. Что сделает командир? Естественно, попросит его пойти в лес под дождём, спилить в паре с каким-нибудь добровольцем сушину, наколоть и обеспечить дежурных топливом для костра. Справедливо? Вполне... Шеф в такой ситуации мог поступить круче: сказать, что раз такое дело, — время не ждёт — собираемся и выходим на маршрут натощак... И это было для виновника куда более страшным наказанием. Его никто не ругал, его никто не гнал в лес за сушиной, но голодные глаза всего отряда стирали его в порошок...
Несколько позднее, когда я уже вовсю втянулся в работу кружка, в походы — не только официальные, но и в те, которые организовывались без бдительного ока Шефа, когда я уже вполне вписался в коллектив, — возникла небольшая проблемка. Кружок-то всё-таки был археологическим, а специальных знаний у меня не хватало: другие в нашем отряде занимались уже второй год, а я — только первый. И тут я понял: если я основы археологии не освою, то в предстоящей сибирской экспедиции — каким бы я крутым ни был — Шеф не доверит мне самостоятельную разведку, мне придётся быть чьим-то помощником, не более. Ну так я эти основы освоил! И потом мне ещё все говорили, и Шеф тоже, что обработанные камни я лучше всех нахожу...
В Шефе подкупало многое: и обаяние, и знания, и опыт, и терпение, с которым он нам втолковывал что-то важное и нужное, и сдержанность, и всё-таки главным было то уважение, с которым он к каждому из нас относился — что не было с его стороны зажима и давления авторитетом, хотя авторитет был непререкаемым, и такая его позиция этот авторитет ещё более усиливала.
[ коллективная монография ]
