главная страница / библиотека / оглавление книги / обновления библиотеки
Д.Г. СавиновДревнетюркские племена в зеркале археологии// Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. 2005 : Степные империи древней Евразии. СПб: 2005. 346 с.
II. Историко-культурные процессы на севере Центральной Азии в середине I тыс. н.э.
Родина тюрков-тугю, [2] создавших крупнейшее в истории Центральной Азии и Южной Сибири государственное объединение и во многом определивших путь культурного развития населения этих регионов, лежит за пределами Южной Сибири. Основным источником по ранней истории тюрков-тугю до образования ими Первого Тюркского каганата являются древнетюркские генеалогические предания, в наиболее полном виде сохранившиеся в династийной хронике Чжоу шу и неоднократно привлекавшие к себе внимание исследователей. По одной из легенд, предки древних тюрков, «отдельная отрасль Дома Хунну по прозвищу Ашина», были уничтожены воинами соседнего племени, после чего остался мальчик, которому враги отрубили руки и ноги и бросили в болото. Здесь его нашла и выкормила волчица, поселившаяся затем в горах севернее Гаочана (Турфанский оазис. — Д.С.). В числе родившихся от брака волчицы и этого мальчика детей был Ашина — «человек с великими способностями». Один из его потомков, Асянь-шад, переселился на Алтай, где оказался под властью кагана жуаньжуаней, для которых тюрки плавили железо. Широкое распространение этой легенды в древнетюркской среде блестяще подтвердилось находкой Бугутской стелы с согдийской надписью времён Первого Тюркского каганата (между 581-587 гг.), где, помимо текстов, находилось барельефное изображение волка (или волчицы), под которым расположена человеческая фигурка (Кляшторный, Лившиц, 1971). По другой легенде, «предки тукюеского Дома происходят из владетельного Дома Со, обитавшего от хуннов на север». Глава племени Апанбу имел 70 (по другой версии 17) братьев. У одного из братьев, Ичжинишиду, названного «сыном волчицы», было несколько сыновей, каждый из которых получил во владение своё наместничество. Старший из них, Нодулу-шад, стал родоначальником древнетюркской правящей династии. Сын Нодулу-шада, Ашина, став вождём племени, принял имя Асянь-шад. Его потомок (внук или внучатый племянник) Тумынь (Бумын) стал основателем Первого Тюркского каганата.
Наиболее полно исследовавший древнетюркские генеалогические предания в сопоставлении с историческими свидетельствами династийной хроники Суйшу, С.Г. Кляшторный отметил «имеющуюся в них реалистическую основу, историографическая ценность которой в настоящее время кажется несомненной» и предложил разделить раннюю историю племени Турк на два периода: ганьсуйско-гаочанский, когда предки тюрков Ашина формировались из постхуннских и местных ираноязычных племён на территории Восточного Туркестана — III в. н.э. — 460 г.; и алтайский, когда сложившийся тюркский этнос переселился на территорию Монгольского Алтая — 460-552 гг. (Кляшторный, 1965). Выделение первого, ганьсуйско-гаочанского, периода в истории ранних тюрков имеет принципиальное значение, так как показывает истоки древнетюркской государственности, возникшей в результате развития традиций хуннского государства, усиленных во время пребывания в провинции Ганьсу и в Восточном Туркестане, одном из древних земледельческих центров Азии.
Обычно сохранившиеся в Чжоу шу древнетюркские предания рассматриваются как два варианта одного генеалогического цикла. Действительно, та и другая легенда рассказывают об одних и тех же событиях, но время их возникновения, по-видимому, различно. Первая легенда сохраняет древнюю мифологическую, в какой-то степени даже тотемическую, основу и доводит рассказ до переселения тюрков на Алтай; вторая — более конкретна, насыщена именами и завершается созданием Первого Тюркского каганата. Если в первом предании легендарное происхождение от волчицы составляет основную сюжетную линию, то во втором Ичжинишиду только попутно назван «сыном волчицы», что можно рассматривать как намеренное желание подчеркнуть его преемственность от мифологической традиции правящей тюркской династии. Показательно также, что во второй легенде уже ничего не говорится о переселении на Алтай, которое могло иметь место раньше, а сыновья Ичжинишиду получают во владения наместничества на близких с Монгольским Алтаем территориях, в том числе, возможно, и на территории Южной Сибири. Таким образом, скорее всего, они отражают как бы две части одного легендарного цикла, первая из которых соответствует ганьсуйско-гаочанскому периоду в истории древних тюр- ков, а вторая — алтайскому. Время переселения тюрков-тугю на Алтай подтверждается ретроспективным анализом поколений, указанных во второй легенде о происхождении тюркских правителей. От первого реального лица древнетюркской истории Тумыня (Бумыня), самое раннее посольство к которому отмечено источниками в 545 г. (Бичурин, 1950, с. 228), до легендарного Ичжинишиду прошло четыре поколения, что при принятом подсчёте срока одного поколения в 25 лет составляет один век, то есть в принципе соответствует промежутку времени от переселения тюрков на Алтай до создания ими Первого Тюркского каганата (460-552 гг.).
Алтайский период в истории тюрков-тугю менее других освещен сведениями письменных источников. Можно предполагать, что, переселившись на территорию Монгольского Алтая в 460 г., они сохраняли некоторое время известную независимость, так как иначе вряд ли могли иметь возможность создать здесь свои наместничества под водительством правящей династии Ашина. На новых местах своего расселения, в том числе и на территории вновь созданных ими владений, тюрки-тугю должны были столкнуться с местными племенами, носителями культурных традиций, сложившихся в период первой половины I тыс. н.э. Известно также, что во время пребывания в горах Монгольского Алтая тюрки оказались под властью жуаньжуаней, в зависимости от которых находились до середины VI в. Это должно было вызвать отделение созданных ими владений и временное подчинение тюркского этноса. Присутствие на территории Монголии тюрков-тугю, носителей традиций древней хуннской государственности, не могло не вызвать концентрации вокруг них других тюркоязычных племён, противников жуаньжуаней. Однако сами тюрки были слишком малочисленны для решающего переворота. Они воспользовались выступлением против жуаньжуаней местных телеских племён, напали на них, захватили «весь аймак, простиравшийся до 50000 кибиток» (Бичурин, 1950, с. 228) и, уже используя силу теле, разбили жуаньжуаней и в 552 г. создали Первый Тюркский каганат. Тюрки-тугю и археологические памятники Алтая и Тувы [3] середины I тыс. н.э. ^
Погребальный обряд тюрков-тугю достаточно подробно описан в династийной хронике Тан шу: «В избранный день берут лошадь, на которой покойник ездил, и вещи, которые он употреблял, вместе с покойником сжигают: собирают пепел и зарывают в определенное время года в могилу. Умершего весною и летом хоронят, когда лист на деревьях и растениях начнет желтеть и опадать, умершего осенью или зимой хоронят, когда цветы начинают развёртываться... В здании, построенном при могиле, ставят нарисованный облик покойного и описание сражений, в которых он находился в продолжение жизни. Обыкновенно, если он убил одного человека, то ставят один камень. У иных число таких камней простирается до ста и даже до тысячи» (Бичурин, 1950, с. 230). Из этого описания, неоднократно привлекавшего к себе внимание исследователей, можно вывести заключение об основных элементах погребального обряда: трупосожжение вместе с конём и предметами сопроводительного инвентаря, определенный промежуток времени между моментом смерти и захоронения, устройство около могилы (но не над могилой) культового сооружения и установка в нём изображения покойного и какого-то мемориального памятника с описанием событий его жизни, а также вертикально вкопанных камней по количеству убитых им врагов.
Ни одного археологического памятника, полностью соответствующего этому описанию, ни в Южной Сибири, ни в Центральной Азии до сих пор не обнаружено, хотя многие его элементы встречаются на территории Саяно-Алтая уже в первой половине I тыс. н.э. Причин этого может быть несколько: 1) погребения тюрков-тугю в Центральной Азии и Южной Сибири ещё не открыты; 2) компилятивный характер самого источника, в котором разновременные сведения собраны в едином описании погребально-поминального цикла; 3) древнетюркская погребальная обрядность в том виде, как она зафиксирована письменными источниками, сложилась на основе различных компонентов, представленных в археологических памятниках предшествующего времени. Последнее объяснение представляется наиболее вероятным, хотя и не исключает возможности остальных.
Можно предполагать, что основные элементы древнетюркской погребальной обрядности формировались не только в собственно тюркской среде, а в значительно более широком ареале, включающем и территорию Южной Сибири. Обычай установки камней-балбалов (пазырыкская культура, «поминальники» гунно-сарматского времени в Туве), сопроводительное захоронение коней (пазырыкская культура, отдельные погребения хуннского периода, бийская группа памятников), определённый период времени между моментом смерти и захоронением (тесинский этап, таштыкская культура), обряд трупосожжения (памятники шурмакского типа), устройство специальных культовых сооружений на могиле (шестаковский этап), сохранение облика умершего для различного рода ритуальных действий (тесинский и шестаковский этапы, таштыкская культура) и, наконец, отделение погребальных сооружений от «поминальных» (кокэльская культура) были известны в Южной Сибири уже в конце I тыс. до н.э. — первой половине I тыс. н.э. Поэтому формирование древнетюркской погребальной обрядности (в узком, этническом значении термина) явилось, скорее всего, своеобразной аккумуляцией ранее существовавших норм в рамках нового регламентированного ритуала социально-привилегированной группы населения.
Достоверных тюркских сожжений с соответствующими формами предметов сопроводительного инвентаря до сих пор не обнаружено. На территории Тувы в начале I тыс. н.э. существовала яркая и своеобразная кокэльская куль- тура, представленная в основном многочисленными погребениями могильника Кокэль, носители которой, судя по всему, были разгромлены сяньбийцами в середине II в. (Савинов, 2003). После этого в Туве остаются отдельные позднекокэльские (по Л.Р. Кызласову, шурмакские) погребения по обряду трупосожжения, очевидно, не имеющие к древнетюркским никакого отношения.
Несколько погребений с остатками сожжений в кольцевых выкладках были исследованы А.Д. Грачом в юго-западной Туве (Хачы-Хову); рядом с ними находились четырехугольные оградки с вертикально стоящими стелами (Грач А., 1968), что как будто соответствует указанию источника о раздельном расположении погребальных и поминальных сооружений у тюрков-тугю. К сожалению, ни в одной из раскопанных А.Д. Грачом выкладок не было найдено никаких предметов сопроводительного инвентаря, позволяющих достоверно судить о времени их создания. Тем не менее, по изображению горного козла на одной из стел и руноподобным знакам, относящимся, по мнению некоторых исследователей, к проторунической письменности, памятник был определён А.Д. Грачом как ранние тюркские сожжения и датирован VI-VII вв. Подобного рода погребения с остатками сожжений, правда, без стел, были открыты позже и в Центральной Туве. По мнению П.П. Азбелева, комплекс из Хачы-Хову, планиграфически совпадающий с оградками уландрыкского типа (о классификации древнетюркских оградок см. ниже), «интерпретируется как погребение кыргызских дружинников» (Азбелев, 1991, с. 161), с чем нельзя согласиться. Помимо всего прочего, изображения горных козлов в головной части стелы ни разу не были встречены у енисейских кыргызов.
Не касаясь специального вопроса об оценке знаков на стелах из Хачы-Хову как добуквенной рунической письменности, следует отметить, что изображение горного козла в верхней части одной из стел входит в круг древнетюркских тамгообразных рисунков горных козлов, но по своим стилистическим особенностям несколько отличается от них тем, что содержит ещё элемент объёмного изображения натуры, характерного для предшествующего гунно-сарматского времени. Тем не менее, оно не только расположено в головной части стелы, как на мемориальных памятниках тюркских каганов, но так же, как и там, отделено выбитой изогнутой линией, образующей своего рода картуш, что свидетельствует о смысловом единстве этих памятников, несмотря на разность исполнения и социальную значимость людей, которым они посвящены. Наскальные изображения горных козлов, широко распространённые в пределах Первого Тюркского каганата, отличаются большей степенью стилизации, чем на стеле из Хачы-Хову. Поэтому имеются основания полагать, что погребения с сожжениями в кольцевых выкладках, около которых устанавливались стелы с более архаическими рисунками, действительно могут относиться к предшествующему времени (V-VI вв.). Не исключено, что в это время в Туве обитала группа населения, близкородственная, но не идентичная тюркам Ашина; возможно, что здесь находилось и одно из указанных выше раннетюркских владений.
Более уверенно датируется захоронение с конем, впущенное в гигантское сооружение Улуг-Хорум в Южной Туве (Грач В., 1982, с. 156-164). Положение погребённого обычно для памятников берельского (алтайского) типа — вытянуто на спине, головой на восток; конь отделён от основного захоронения вер- тикально поставленной плитой. Сопроводительный инвентарь составляют наконечники стрел, удила, подпружная пряжка и два железных стремени. По своей форме и характеру орнаментации — овальные, со спрямлённой подножкой, и высокой невыделенной пластиной, покрытой орнаментом в виде вдавленных треугольников — стремена из Улуг-Хорума находят ближайшие прототипы в датированных комплексах на Дальнем Востоке — в Корее и Японии (Амброз, 1973; Кызласов И., 1973, рис. 3, 4). По этим аналогиям датировка улуг-хорумского захоронения определяется концом V — серединой VI в. Обстоятельства его появления в Туве можно связывать с проникновением сюда отдельных групп алтайского населения, вероятно, вызванным образованием раннетюркских владений на севере Центральной Азии в первой половине VI в.
На Горном Алтае погребения с конем предтюркского времени были выделены А.А. Гавриловой под наименованием берельского типа могил, к которым относятся могильники Катанда I, Берель, Кокса и Яконур. Для них характерны: широтное расположение погребений (с ориентировкой на восток), обилие костяных изделий, сложносоставной лук с длинными концевыми накладками, втульчатые наконечники копий, отдельные находки ярусных наконечников стрел, продолжающие хуннские традиции. Датировка их была определена IV-V вв. По мнению А.А. Гавриловой, «памятники берельского типа отражают культуру алтайских племён тйелэ до прихода на Алтай тюрок-тугю в конце V в.» (Гаврилова, 1965, с. 54-57, 105). К числу погребений берельского типа относится разрушенное захоронение с конём на могильнике Узунтал I, кург. 1 (Савинов, 1982). Позднее были полностью опубликованы материалы впускного погребения в Яконуре (Тишкин, Горбунов, 2003 [текст в сети]), дающие наиболее полное представление о предметном комплексе берельского типа могил. По всем этим данным может быть выделен наиболее ранний, берельский этап в развитии культуры алтайских (телеских) племён (IV — середина VI в.), предшествующий включению их в состав Первого Тюркского каганата.
Другая группа памятников Горного Алтая предтюркского времени — погребения кок-пашского типа, названные так по наименованию могильника Кок-Паш на Восточном Алтае, материалы которого полностью опубликованы и детально проанализированы в книге В.В. Боброва, А.С. Васютина и С.А. Васютина (2003). Это одиночные подкурганные погребения, преимущественно в каменных ящиках, без сопроводительного захоронения коня, с костяными накладками луков хуннского типа, ярусными наконечниками стрел и большим количеством железных изделий, предшествующие кудыргинским. Датировка их определяется авторами III-IV вв. (Бобров, Васютин А., Васютин С., 2003, с. 33). Дальнейшего развития памятники кок-пашского типа на Горном Алтае не имеют. В какой-то части они могут быть синхронны с раннеберельскими. Очевидно, именно «точка соприкосновения» этих двух типов памятников — кок-пашского (или позднехуннского) и берельского (или раннетелеского) — знаменует собой появление и распространение на территории Горного Алтая телеских племён, положивших начало будущей этнокультурной общности алтае-телеских тюрков.
Совершенно иная ситуация складывается на территории Среднего Енисея. По мнению В.Н. Добжанского, описание погребального обряда древних тюр- ков в письменных источниках в наибольшей степени соответствует памятникам таштыкской культуры Минусинской котловины (Добжанский, 1989), где исторических тюрков в это время заведомо не было. Однако наблюдения В.Н. Добжанского интересны в том отношении, что именно в таштыкской культуре сочетаются вместе обряд трупосожжения; изготовление глиняных масок, сохранявших портретные черты умерших; и обычай использования в ритуале фигурок различных животных (такие же каменные изображения львов устанавливались позже в некрополях тюркских каганов). На заключительном этапе развития таштыкской культуры, синхронном периоду Первого Тюркского каганата, появляются отдельные статуарные памятники, иконографически соответствующие древнетюркским изваяниям. Вероятно, общими были и истоки рунической письменности, по праву названной «орхоно-енисейской». Приведенные совпадения скорее всего свидетельствуют о существовании единого субстрата древнекыргызской (таштыкской) и раннетюркской культуры, что исторически соответствует возможности локализации одного из раннетюркских владений — Цигу — на Среднем Енисее (Савинов, 1988). Культурные инновации середины I тыс. н.э. ^
С периодом пребывания тюрков-тугю на Монгольском Алтае совпадает появление и распространение в Южной Сибири некоторых новых форм предметов материальной культуры, в частности, снаряжения верхового коня, к которым относятся сёдла с широкими арочными луками, металлические стремена и подпружные пряжки с язычком на вертлюге.
Сёдла с широкими арочными луками, имеющими иногда спрямлённые очертания сторон, впервые появляются в восточных районах Азии и известны по находкам и изображениям IV-VI вв. из Кореи и Японии (Амброз, 1973; Кызласов И., 1973; Вайнштейн, Крюков, 1984). Самая ранняя из известных находок подобного рода в Южной Сибири происходит из Минусинской котловины — берестяная обкладка арочной луки седла из Уйбатского чаа-таса (Киселёв, 1951, табл. XXXVI, 1). В отличие от более поздних кудыргинских накладок, она фиксирует основу луки седла подпрямоугольных очертаний, сближающейся по форме с обкладками древнекитайских сёдел начала IV в. из Аньяна, а также другими восточными образцами этого времени. Можно предполагать, что изображение такого же седла имеется на одной из тепсейских пластин. На нём видны выступающие луки — передняя, более высокая, поставленная вертикально; задняя — более низкая, поставленная наклонно; полки с округлыми вырезами по краям и выступающей лопастью посередине; а также расположенная ниже седла дополнительная лопасть округлых очертаний (Грязнов, 1979, рис. 61 [а, б]). Дополнительная лопасть изображена и на когурёских фресках IV в., а также на сосуде в виде всадника из Силло [опечатка? — д.б.: Силла], V-VI вв. (Вайнштейн, Крюков, 1984, рис. 11, 12). Следует подчеркнуть, что все перечисленные находки, свидетельствующие о появлении раннего типа седла с жёсткой основой, происходят из памятников позднего этапа таштыкской культуры, что ещё раз подтверждает возможность существования раннетюркского владения на Енисее.
В середине I тыс. н.э. в Южной Сибири появляются и первые металлические стремена. По мнению всех исследователей, им предшествуют петли из кожи, конского волоса и других органических материалов, используемые в качестве подножки. Типологически от них могут происходить металлические стремена с петельчатой дужкой, наибольшее распространение которых относится к VI-VII вв.
Первая комплексная находка модели такого стремени происходит из Арбанского чаа-таса, одного из самых поздних памятников таштыкской культуры (Савинов, 1996, рис. 1, 1). Поскольку другие железные изделия из таштыкских склепов (ножи, удила, витые цепочки, колчанные крюки, пряжки) имеют вотивный характер, но, несомненно «скопированы» с полномасштабных образцов, нет оснований сомневаться, что такие же «настоящие» стремена существовали в действительности. Будучи таштыкским по своему происхождению, арбанский комплекс и, соответственно, происходящее из него стремя должны быть синхронны распространению древнетюркской культуры в начальный период истории Первого Тюркского каганата (или даже несколько раньше).
Металлические стремена с высокой невыделенной пластиной и Т-образной подножкой так же, как и сёдла с широкими арочными луками, имеют ближайшие параллели в дальневосточных комплексах IV-VI вв. Однако, в отличие от дальневосточных деревянных стремян с металлическими обкладками, все типологически производные южносибирские стремена — цельные металлические, с декорированной поверхностью. Такие стремена найдены в Туве (Улуг-Хорум), в Минусинской котловине (Грач В., 1982, рис. 2), на Горном Алтае (Гричан, Плотников, 1999, рис. 1), в могильнике Крохалёвка-23 в Новосибирской области (Троицкая, Новиков, 1998, рис. 23). Неожиданно точно такое же стремя, украшенное по внешней стороне вдавленными треугольниками, было найдено в Среднем Поволжье, у с. Золотарёвка Пензенской области (Измаилов, 1990, рис. 1). Что касается стремян с высокой пластиной, но без декорированной поверхности — IV тип, по классификации А.А. Гавриловой (Гаврилова, 1965, с. 34), то скорее всего они относятся к несколько более позднему времени. Находки таких стремян в территориальных границах Первого Тюркского каганата уже весьма многочисленны. Как бы то ни было, всё это свидетельствует о том, что распространение металлических стремян с самого начала приобрело в Южной Сибири достаточно массовый характер. Возможно, отсутствие местных форм металлических стремян вызвало необходимость использования заимствованных образцов, появившихся раньше в восточных районах Азии. При этом не исключено, что именно их появление привело к модификации волосяной или кожаной петли в форму металлического петельчатого стремени. К такого же рода инновациям относятся и пряжки с вытянуто-фигурной рамкой из могильника Балыктыюль на Горном Алтае, которые С.С. Сорокин справедливо сравнивал с пряжками с язычком на вертлюге V-VI вв. из Японии (Сорокин, 1977, с. 64-65).
Таким образом, имеются основания предполагать, что стремена с пластинчатой дужкой, сёдла с широкими арочными луками и подпружные пряжки с язычком на вертлюге появились в Южной Сибири в пределах одного хронологического периода (V-VI вв.) и, по-видимому, из одного восточного центра. Носителем этих инноваций, скорее всего, были тюрки-тугю, которые в ранний период своей истории восприняли наиболее совершенную для того времени систему снаряжения верхового коня. Возможно, что именно благодаря этому обстоятельству — созданию хорошо оснащённой конницы — они сумели в короткий срок сокрушить жуаньжуаней и подчинить себе другие народы Центральной Азии и Южной Сибири.
Археологические памятники середины I тыс. н.э., относящиеся к алтайскому периоду истории тюрков-тугю, помогают раскрыть этнокультурные процессы, происходившие на севере Центральной Азии в недрах зарождающейся тюркской государственности. Можно предполагать, что одно из раннетюркских владений находилось на территории Тувы, где обитала группа населения близкородственная, но не идентичная тюркам Ашина. На Горном Алтае жили подвластные жуаньжуаням телеские племена. Несомненно присутствие целого ряда раннетюркских элементов в материалах позднего этапа таштыкской культуры. Более того, именно здесь, у «последнего моря» степной ойкумены они, пожалуй, сохранились лучше всего. Отражением этих сложных историко-культурных процессов явилось смешение различных традиций, каждая из которых сыграла свою роль в формировании древнетюркского культурного комплекса.
Сочетание элементов прототюркского культурного субстрата («скифский» и «хуннский» пласты) и культурных инноваций середины I тыс. н.э., выразившихся, главным образом, в распространении более совершенных предметов снаряжения верхового коня, привели к сложению древнетюркского культурного комплекса, ставшего «государственной» культурой населения Древнетюркских каганатов и всех связанных с ними этнополитических объединений. Археологические памятники периода Первого Тюркского каганата. ^
После победы над жуаньжуанями — меньше, чем за два десятилетия — тюрки Первого каганата, ведя постоянные победоносные войны, создали державу, границы которой простирались от Хуанхэ до Волги. В её состав, наряду с другими областями, вошли районы Южной Сибири, Средней Азии и Казахстана. Столица Древнетюркского государства располагалась на р. Орхоне (Северная Монголия), где в 1889 г. в урочище Кошо-Цайдам Н.М. Ядринцевым были открыты некрополь тюркских каганов и памятники древнетюркской рунической письменности. Естественно, что удержать столь огромную территорию, населённую различными племенами и народами, в рамках одной социально-административной системы было невозможно, и в 604 г. Первый Тюркский ка- ганат разделился на Западный и Восточный. Начался период упадка первого Древнетюркского государства. В 630 г. последний каган Восточного каганата Хьели был взят в плен и каганат прекратил своё существование. В том же году Чеби-хан, один из удельных князей Восточного каганата, вместе со своим народом («30 тысяч строевого войска») «ушёл на северную сторону Золотых гор» (Бичурин, 1950, с. 263), то есть на Алтай, и объявил себя ханом. В 650 г. Чеби-хан был разбит, взят в плен, а часть его народа переселена в Утукенскую чернь (Хангай), где позднее приняла участие в создании Второго Тюркского каганата.
Выделение археологических памятников периода Первого Тюркского каганата (с точки зрения существующей периодизации — VI-VII вв.) представляет большую сложность как из-за простоты погребального обряда и набора предметов сопроводительного инвентаря, так и, главным образом, почти полного отсутствия необходимых датирующих материалов.
На территории Горного Алтая один из наиболее известных памятников этого времени — могильник Кудыргэ, открытый в 1924 г. Авторы раскопок, С.И. Руденко и А.Н. Глухов, датировали его VII в. С.В. Киселёв относил этот памятник к V-VI вв. и писал, что следует «кудыргинские могилы считать более ранними, чем время сложения древнего государства алтайских тугю во главе с ханом (каганом) Бумынем» (Киселёв, 1951, с. 497). Позднее материалы Кудыргинского могильника были полностью опубликованы А.А. Гавриловой, выделившей среди них несколько поздних могил XIII-XIV вв. (часовенногорский тип) и датировавшей все остальные (более 20 погребений) VI-VII вв. (кудыргинский тип). Главным основанием для этого послужила находка в одной из могил монеты выпуска 575-577 гг. (Гаврилова, 1965, с. 26). Вместе с тем, А.А. Гаврилова отметила своеобразие кудыргинских могил по сравнению с предшествующими (берельскими), выразившееся в меридиональной ориентировке погребённых и наличии некоторых форм предметов, в частности, сильно изогнутых концевых накладок лука, имеющих аналогии среди аварских вещей в Подунавье.
В последние годы датировка могильника Кудыргэ и, соответственно, выделение кудыргинского этапа стали предметом оживлённой дискуссии. Главной причиной этого явилось нахождение в составе кудыргинских материалов серии изделий, выполненных в так называемом геральдическом стиле, широко распространённом в раннесредневековых памятниках Восточной Европы и Прикамья, и относящихся там к более позднему времени. Вслед за А.К. Амброзом, датировавшим кудыргинские поясные наборы первой половиной VIII в. (Амброз, 1971, с. 126), аналогичную позднюю дату стали предлагать и для всего могильника Кудыргэ. Однако, как показывает типологический анализ, «кудыргинский комплекс фиксирует состояние геральдического стиля накануне его восприятия восточноевропейскими народами — не позднее начала (первых десятилетий) VII в.» (Азбелев, 1993, с. 92). Позднее П.П. Азбелев уточнил эту дату, связав появление могильника Кудыргэ с пребыванием на Алтае войска Чеби-хана, — вторая четверть VII в. (Азбелев, 2000, с. 5). Подобная интерпретация, высказанная и в одной из наших работ (Савинов, 2002, с. 232-234), интересна в том отношении, что позволяет, хотя бы предположительно, связать кудыргинский культурный комплекс с археологической культурой тюрков-тугю, из которых, по всей видимости, состояло войско Чеби-хана.
По мнению В.Б. Ковалевской, «привлечение западных аналогий не мешает датировать распространение деталей поясных наборов VII в. с возможным заходом в начало VIII в., но никак не в VI в. Памятники катандинского типа (периода Второго Тюркского каганата. — Д.С.) являются верхней датой существования памятников кудыргинского типа — это доказано А.А. Гавриловой, подтверждается всеми накопленными материалами и не требует ревизии» (Ковалевская, 1990, с. 45). С последним утверждением можно согласиться, но с некоторыми поправками. Поясные наборы катандинского типа начинают распространяться не в VIII в., а в середине VII в. Датирующая монета из могилы 15 могильника Кудыргэ (575-577 гг.) всё же относится не к VII, а к VI в. В.Н. Добжанским выделен ещё один тип поясных наборов — с накладными круглыми бляхами, отдельные экземпляры которых представлены и в материалах из Кудыргэ. По мнению этого автора, «пояса кудыргинского типа также украшавшиеся круглыми бляхами, окантованными зернью... бытовали, видимо, не очень продолжительное время — в пределах второй половины VI — начала VII в.» (Добжанский 1990, с. 35). Думается, что такое хронологическое определение наиболее близко к действительности. Ещё одним аргументом относительно ранней даты кудыргинского комплекса, во всяком случае не выходящей за пределы первой половины VII в., является то обстоятельство, что некоторые из кудыргинских вещей, в частности серьги с У-образной дужкой и напаянной подвеской-шариком, встречаются в памятниках таштыкской культуры на Енисее (Грязнов, 1979, рис. 67). В то же время типично таштыкские пряжки найдены в погребениях могильника Кудыргэ (Васютин, 1997, рис. 13). В свете предложенной сейчас даты поздних таштыкских склепов (скорее всего, даже завышенной. — Д.С.) — до начала VII в. (Вадецкая, 1999, с. 129) такое сосуществование некоторых общих типов вещей в кудыргинских и таштыкских погребениях представляется вполне объяснимым. Всё это вместе позволяет ещё раз вернуться к оценке материалов могильника Кудыргэ.
В первую очередь следует отметить, что по погребальному обряду могильник Кудыргэ не однороден. Из 20 погребений, поддающихся интерпретации, 7 совершены без сопроводительного захоронения коня, но в двух из них найдены, очевидно, заменяющие их предметы конской упряжи. Сравнение материалов могильника Кудыргэ с погребениями предшествующего времени (бийскими и берельскими) показывает, несмотря на главный интегрирующий признак — сопроводительное захоронение коня, и определённые различия между ними. В комплексе предметов сопроводительного инвентаря из кудыргинских могил сочетаются как вещи, бытовавшие ранее на Алтае, так и предметы, ранее не встречавшиеся — стремена с петельчатой и пластинчатой дужками, в том числе — с высокой невыделенной пластиной, но типологически несколько более поздние, чем найденные в Улуг-Хоруме; сёдла с высокими арочными луками, в том числе знаменитые костяные накладки с изображением сцен «мифической охоты»; фигурные или «геральдические» поясные бляшки; ажурные наконечники с зооморфными изображениями; щитовидные подвески с шарнирным креплением; сильно изогнутые концевые накладки лука и др. Как уже отмечалось, некоторые из них, в частности, сильно изогнутые концевые накладки луков и ажурные наконечники действительно об- наруживают сходство с находками из аварских погребении Подунавья, хотя какое это может иметь значение для историко-культурной интерпретации материалов могильника Кудыргэ — пока сказать трудно. Датирующая монета была найдена в погребении человека с конём и определяет время кудыргинских могил, совершённых по этому обряду (не ранее последней четверти VI в.). Обращает на себя внимание, что подавляющее большинство из них расположено компактной группой в северной части могильника. Именно из этих погребений, в основном, происходят вещи, сопоставимые с аварскими. Что касается погребений, расположенных в других частях могильника («на берегу за северным холмом» и «центральной»), то они, при общем сходстве материального комплекса и ориентировки, обладают значительной вариабельностью погребального обряда, характерной для памятников предшествующего берельского этапа. Показательно, что в одном из них был найден лук со штриховкой накладок, характерной для луков берельского типа, что А.А. Гаврилова рассматривает как «прямое указание на столкновение кудыргинцев именно с берельскими племенами» (Гаврилова, 1965, с. 60).
Центральную часть могильника Кудыргэ занимают оградки: одиночные и коллективные (смежные); в центре оградок находятся каменные ящички или заменяющие их ямки с каменными плитками; в нескольких случаях посередине зафиксированы вертикально стоящие камни. Видимо, у одной из таких оградок первоначально был установлен известный «кудыргинский валун», о котором будет сказано ниже. Материалы из кудыргинских оградок частично утрачены, а сохранившиеся вещи (удила, панцирные пластины, пряжки, ножи, серп) недостаточно выразительны для определения их точной датировки. Некоторые из них имеют аналогии в шурмакских погребениях с сожжениями в Туве. А.А. Гаврилова датирует кудыргинские оградки временем «ранее VI в. н.э. и до начала VII в. н.э.» (Гаврилова, 1965, с. 13) и считает, что, если «оградки сооружались не кудыргинцами, а каким-то другим племенем, то, судя по близости оградок к памятникам орхонским, этим племенем были тюрки-тугю» (Гаврилова, 1965, с. 18).
Очевидно, композитный характер этого памятника объясняется его принадлежностью к тому переломному моменту истории, когда на Алтае в период господства (или упадка?) Первого Тюркского каганата столкнулись разные этнические и культурные традиции, хотя более точно определить его историческое место пока не представляется возможным. За прошедшие 80 лет больше подобных памятников на Алтае открыто не было.
Могильник Кудыргэ является опорным комплексом при выделении памятников кудыргинского этапа в истории культуры древних тюрков, синхронного периоду Первого Тюркского каганата (середина VI — середина VII в.). Основанием для выделения погребений этого этапа могут служить: монета 575-577 гг. из Кудыргэ; наличие в сопроводительном инвентаре предметов, непосредственно продолжающих предшествующие традиции; а также отсутствие вещей, характерных для датированных комплексов последующего времени. По этим признакам выделяется группа погребений, которые, за исключением могильника Кудыргэ на Алтае, не образуют крупных могильников, что можно рассматривать как свидетельство дисперсного расселения оставивших их племён. Вместе с тем, погребения с конём VI-VII вв. известны на достаточно большой территории в Южной Сибири (на Алтае и в Туве), в Средней Азии и Казахстане.
На Горном Алтае, помимо могильника Кудыргэ, к этому этапу относятся захоронения в других могильниках (Катанда II, Курота, Туэкта и др.), «отличающиеся от кудыргинских широтным расположением могил и некоторыми вещами» (Гаврилова, 1965, с. 58). С этого времени восточная (с отклонениями) ориентировка погребённых становится определяющей в культуре древних тюрков Первого каганата.
Из открытий последних лет на Горном Алтае можно отметить захоронение коня на могильнике Нижнее Сору с набором вещей кудыргинского типа (Илюшин, 1995, с. 122, рис. 1); накладки лука из могильника Усть-Бике III (Тишкин, Горбунов, 1999, рис. 2); набор бронзовых украшений, аналогичных кудыргинским, из погребения Жене-Аул в Южном Алтае (Кочеев, Худяков, 2000, рис. I-V). Отдельную группу погребений образуют захоронения коней, также известные в Кудыргэ. Из них наиболее представительна серия конских захоронений в кольцевых оградках и под курганными насыпями на могильнике Кара-Коба 1 с предметами конского снаряжения кудыргинского облика (Могильников, 1994, рис. 8-27). Поясные наборы кудыргинского типа найдены на Северном Алтае (Савинов, 2000, рис. II), но, скорее всего, они относятся уже ко времени распадения Первого Тюркского каганата, а отдельные экземпляры, найденные на Средней Оби (Троицкая, Новиков, 1998, рис. 26) — к ещё более позднему времени.
Группа курганов с восточной ориентировкой VI-VII вв. была исследована В.А. Могильниковым на Западном Алтае (Гилёво VIII). «Такое постоянство, — отмечает автор, — особенно чётко фиксируемое в ориентировке костяков головой на восток, указывает на сохранение древних традиций в ритуале погребений, связанное, очевидно, с проживанием в степных предгорьях Северо-Западного Алтая ядра древнего аборигенного населения, по крайней мере, от раннего железного века до раннего средневековья» (Могильников, 1972, с. 300). К этому же времени относятся отдельные погребения с восточной ориентировкой в Западной и Центральной Туве, скорее всего генетически связанные с алтайскими и продолжающие традицию впускного захоронения в Улуг-Хоруме (Трифонов, 1971).
В Монголии, по мнению Ю.С. Худякова, VI-VII вв. может датироваться раскопанное Г.И. Боровкой погребение в Наинтэ-Сумэ, принадлежавшее «кочевнику одного из местных племён, включённых в состав Первого Тюркского каганата и испытавших нивелирующее влияние древнетюркской культуры на начальном этапе её распространения» (Худяков, 2002, с. 152-153).
В Средней Азии, на Тянь-Шане, погребения с конём VI-VII вв. открыты на могильниках Аламышик, Кара-Булун, Кара-Куджур и др. В Аламышик, курган 69 под кольцевой выкладкой находилось катакомбное захоронение с восточной ориентировкой; из предметов сопроводительного инвентаря найдены петельчатые стремена, концевые накладки лука и другие вещи кудыргинского типа (Бернштам, 1952, с. 81-82). В Кара-Булуне раскопаны захоронения в каменных ящиках и овальных выкладках; в одном из погребений найден полно- стью сохранившийся деревянный остов седла с широкими арочными луками. Комплекс сооружений, включающий оградки с рядами камней-балбалов и каменные курганы, исследован в Кара-Куджуре. В кургане 1 этого могильника найдены седло кара-булунского типа, пояс с фигурными бляшками, срединная накладка лука с гравированным изображением сцены охоты пешего лучника на оленей (Кибиров, 1957, с. 86-87, рис. 3-5).
Из других погребений, открытых в последнее время на Тянь-Шане, периодом Первого Тюркского каганата, возможно, датируются отдельные захоронения на могильнике Беш-Таш-Короо I, II (Табалдиев, 1996, рис. 17, 33). Все остальные тянь-шаньские погребения с конём относятся ко времени Западного (тюргешского) каганата, т.е. не ранее первой трети VII в.
В Узбекистане VI-VII вв. датируется погребение с конем около обсерватории Улугбека в г. Самарканде, где были найдены ажурный наконечник ремня кудыргинского типа, однокольчатые удила и стремя с высокой невыделенной пластиной (Спришевский, 1951, с. 33-42). На территории Казахстана наиболее показательны погребения из могильника Егиз-Койтас и в г. Алма-Ата. В Егиз-Койтас, курган 3, захоронения человека (с восточной ориентировкой) и коня (с обратной ориентировкой) находились на одном уровне и были разделены вертикально поставленным камнем. Из находок следует отметить остатки колчана, петельчатые стремена, однокольчатые удила и др. (Кадырбаев, 1959, с. 184-186). В Алма-атинском погребении найдены полный набор костяных накладок лука, включающий длинные концевые и срединные накладки; петельчатое стремя; детали поясного набора, в том числе своеобразная пряжка на щитке с изображением человеческого лица, по стилистическим особенностям напоминающая древнетюркское каменное изваяние (Курманкулов, 1980, с. 191-198, рис. 1-4).
Перечисленные погребения с конём, как и некоторые другие аналогичные захоронения, разбросаны по разным районам Южной Сибири, Средней Азии и Казахстана, не образуя единой культурной общности; однако одновременность их существования достаточно определённо доказывается общими особенностями погребального обряда и взаимосвязанным комплексом предметов сопроводительного инвентаря. Относительно среднеазиатских погребений с конём В.А. Могильников отмечал, что «широтная ориентировка этих погребений, положение жертвенного животного слева на ступеньке или на одном уровне с погребённым сближают эти погребения с погребениями Алтая с восточной ориентировкой» (Могильников, 1981, с. 33). Следует отметить и длительное сохранение такого элемента алтайских погребальных сооружений, как овальные выкладки на уровне древней поверхности. Комплекс предметов сопроводительного инвентаря из погребений кудыргинского этапа отличается сравнительно небольшим набором вещей, однотипных по всей территории их распространения, и простотой их внешнего оформления. В него входят длинные концевые накладки луков, трёхлопастные наконечники стрел, стремена с высокой пластиной и с петельчатой дужкой, фигурные поясные пряжки, однокольчатые удила с роговыми двухдырчатыми псалиями, седла с широкими арочными луками, костяные пряжки с округлой верхней частью, блоки от чумбура и др. Многие из форм этих предметов были известны в Южной Сибири еще в первой половине I тыс. н.э. В качестве характерных признаков можно отметить также отсутствие развитых приёмов растительной орнаментации в украшениях поясных и сбруйных наборов; и каких-либо следов социальной дифференциации в материалах погребений VI-VII вв.
Указанные особенности характеризуют кудыргинский этап в развитии древнетюркского культурогенеза. Значительное сходство территориально разобщённых памятников этого времени, скорее всего, объясняется сравнительно быстрым распространением населения, обладавшего устойчивой культурной традицией, из одного района. Так как большинство из вышеназванных предметов, также как и обряд погребения с конём с широтной ориентировкой, были известны на Алтае ещё в первой половине I тыс. н.э., имеются основания помещать место исхода этого населения на территории Алтая, а причину его широкого распространения связывать с образованием Первого Тюркского каганата, когда отдельные группы входивших в него племён оказались разбросанными на огромных пространствах вновь созданного государственного объединения.
В этой связи необходимо отметить находку костяных накладок на низкие луки седла с великолепными многофигурными гравировками из кургана 1 Шиловского могильника в Ульяновской области (Багаутдинов, Богачёв, Зубов, 1998, рис. 21 и др.) в рисунках которых, по всей видимости, отражены реальные события истории древних тюрков периода их широкой экспансии. Изображены стреляющие «с колена» лучники, пешие воины, вооружённые копьями и мчащиеся на конях всадники; их противники показаны сидящими в осаждённой крепости. На одной из пластин представлены «огнедышащие драконы» — китайские символы благопожелания и светлой небесной мужской силы ян» (Мифология народов мира, 1992, с. 77-78). Крайне интересно, что здесь же имеются и отдельные южносибирские, точнее — таштыкские, мотивы: рисунки расположенных в разные стороны лошадей (типа таштыкских «амулетов») и фигура бегущего медведя, как на таштыкских гравировках (Савинов, 2002). Погребение датируется по византийскому солиду Ираклия (время правления 610-641 гг.) серединой VII в. Вероятно, к этому времени относятся и другие центральноазиатские элементы в культуре восточноевропейских кочевников (Семёнов, 1988), получившие распространение в западных пределах политического господства Первого Тюркского каганата. Каменные изваяния с «повествовательными» сценами. ^
Наиболее ярким памятником Кудыргинского комплекса является известный «кудыргинский валун», который, по-видимому, следует рассматривать как одно из самых ранних древнетюркских каменных изваяний. На одной его стороне в верхней части изображено мужское лицо с раскосыми глазами, усами и бородой (по этому признаку «кудыргинский валун» входит в ряд так называемых «лицевых» изваяний); на другой представлена сюжетная сцена, в которой участвуют две крупные, сидящие анфас нарядно одетые фигуры (одна из них женская, другая — детская) и три более мелких коленопреклонённых профильных фигурки (две из них в масках) с осёдланными лошадьми. Как отмечает А.А. Гаврилова, «кудыргинский валун соответствует букве летописного источника тем, что он не изваяние, а именно «нарисованный облик» человека, хотя и не на плоской, а на объёмной поверхности валуна» (Гаврилова, 1965, с. 20). По поводу семантики изображений на «кудыргинском валуне» существуют различные точки зрения, достаточно полные сводки которых уже представлены в литературе (Длужневская, 1978; Мотов, 2001). Не разбирая их подробно, следует отметить, что вся сцена носит явно повествовательный характер. Исходя из размеров рисунка, можно предполагать, что главным действующим лицом является мужчина, изображённый на лицевой стороне камня, которому посвящены действия, скорее всего, связанные с погребально-ритуальным циклом, представленные на другой стороне валуна. В таком случае, вероятнее всего, женщина и ребёнок в богатых одеждах являются изображениями членов семьи (жены и наследника?) умершего знатного лица, принимающего дары (или какую-нибудь иную форму поклонения) по поводу его кончины.
По аналогии с Кудыргэ, к этому времени на Горном Алтае может быть отнесён ряд памятников ритуального назначения (оградок и стел) с дополнительными сценами повествовательного характера: изображения фигур двух лошадей и верхней части туловища человека (Чаган-Узун); сцена охоты лучника на оленя и кабана (Башкаус); сцена охоты рыцаря в доспехах на диких животных (Нижнее Сору); сцена конной охоты на оленя (Юстыд); и др. Весьма интересна, в сравнении с алтайскими, стела из Мугур-Саргола в Саянском каньоне Енисея, в верхней части которой изображена обычная для древнетюркской иконографии личина, а ниже в вертикальном направлении друг за другом расположены фигуры трёх лошадей, передняя из которых связана узкой протёртой полосой (повод?) с основной личиной. Поверх всей композиции выбито изображение горного козла, обычное для древнетюркского времени.
Аналогичные памятники были распространены и на территории Монголии. Так, на стеле из Сагсай сомона, имеющей антропоморфные очертания, изображены связанные в единую композицию всадники и человеческие фигуры. И.В. Асеев считает, что здесь представлен «жизненный цикл человека, в честь которого она поставлена», и относит этот памятник «ко времени становления тюркских племён в Северной и Центральной Азии» (Асеев, 1984, с. 14-17).
Самая близкая аналогия «кудыргинскому валуну» — каменное изваяние, обнаруженное В.Д. Кубаревым в горах Монгольского Алтая на р. Хара-Яма. Как и в Кудыргэ, изображение нанесено здесь на лицевой плоскости камня. Все детали переданы гравировкой; при этом В.Д. Кубарев отмечает некоторые иконографические особенности в расположении деталей, отличающиеся от более поздних «классических» тюркских изваяний (Кубарев В., 1995, с. 166, табл. 1 [ошибка, надо: с. 161, рис.]). В нижней части изваяния из Хара-Яма представлена сцена из двух коленопреклонённых человеческих фигурок (одна из них с колчаном и луком), держащих за повод осёдланных лошадей. По своему значению данная сцена несомненно аналогична кудыргинской, хотя и представлена меньшим количе- ством участников. По справедливому замечанию В.Д. Кубарева, «композиционное построение... сходные персонажи и атрибуты, техника исполнения — всё это вместе взятое свидетельствует о семантической близости рассматриваемых памятников, найденных в разных районах Центральной Азии» (Кубарев В., 1997, с. 172).
Не исключено, что во всех этих изображениях, связанных с различными видами ритуальных сооружений, можно видеть то «описание сражений», т.е. прижизненных подвигов умершего героя (или результатов этих подвигов), о которых сообщают письменные источники. В таком случае подобные повествовательные сцены являются как бы предшественниками древнетюркских надписей-эпитафий.
Несколько изваяний с повествовательными сценами известно на территории Минусинской котловины, где в это время продолжает существовать таштыкская культура. Это Кижи-таш и Улу-Кыс-Таш, открытые ещё в 1772 г. П.С. Палласом в могильной степи около с. Аскиз и позднее неоднократно опубликованные; а также каменная плита с р. Нени (Кызласов Л., 1960, рис. 61). Условия нахождения всех стел неясны. Композиционное оформление в принципе одинаково. Наверху помещается крупное изображение сидящей человеческой фигуры с сосудом в двух руках, что позволило М.П. Грязнову первому отнести их к «ранним формам каменных баб тюркского типа» (Грязнов, 1950, с. 148). В отличие от более поздних тюркских изваяний, эти изображения находятся на одной, лицевой стороне каменного блока, что, как и в Кудыргэ, соответствует указанию источника о «нарисованном облике покойного». Ниже и на боковых сторонах находятся дополнительные мелкие рисунки, по характеру и значению соответствующие сценам повествовательного характера, о которых говорилось выше. Семантика этих памятников раскрывается наиболее полно благодаря композиции на лицевой стороне стелы с р. Нени. Ниже крупной сидящей фигуры здесь изображена сцена охоты пешего лучника с собакой на оленя, в спину которого вонзилась стрела. Повествовательный характер этой сцены в сочетании с канонизированным образом центрального персонажа позволяет рассматривать её как отображение посвящённых ему ритуальных действий, аналогичных по смыслу изображениям на «кудыргинском валуне». Таким же образом могут быть объяснены рисунки животных и фигурка присевшего человека на Улу-Кыс-Таш, а также изображение всадника с трёхлопастным флагом на длинном древке на Кижи-таш.
Относительно культурной принадлежности каменных изваяний с повествовательными сценами из Минусинской котловины существуют различные точки зрения. Как уже говорилось, М.П. Грязнов отнёс их к «ранним формам каменных баб тюркского типа». Л.Р. Кызласов определил как изваяния таштыкской культуры (Кызласов Л., 1960, с. 157-160). Ю.С. Худяков (Борисенко, Худяков, 1999) и вслед за ним С.В. Панкова (Панкова, 2000) относят их к немногочисленной группе памятников тюркского времени. На наш взгляд, в этих определениях, за исключением поздней даты, предложенной Ю.С. Худяковым, — первые десятилетия VIII в. (Борисенко, Худяков, 1999, с. 14), нет принципиальных противоречий. Рассматриваемые изваяния с повествовательными сценами с наибольшей вероятностью могут относиться к последнему, завер- шающему этапу развития таштыкской культуры, в хронологическом отношении соответствующему раннетюркскому времени. Образование на севере Центральной Азии в 552 г. Первого Тюркского каганата отнюдь не означает конца таштыкской культуры на Енисее, самые поздние памятники которой сейчас датируются вплоть до начала VII в. Появление этих изваяний, скорее всего, следует рассматривать в том же контексте, что и происхождение железного стремени с петельчатой дужкой из Арбанского чаа-таса.
[2] Кит. туцзюе, т.е. тюрки. В данной работе используется традиционное для отечественной археологической литературы название тюрки-тугю для того, чтобы отделить их от других тюркоязычных племён, входивших в состав Древнетюркских каганатов, в частности, населения Саяно-Алтайского нагорья, которое мы называем алтае-телескими тюрками. Тюрки Второго каганата по месту их основного проживания и нахождению ставки на р. Орхон могут быть названы также орхонскими тюрками.[3] Здесь и далее сохраняется старое, наиболее употребительное во всей археологической литературе наименование Тува как обозначение историко-культурной области. Современное название — Республика Тыва.
наверх |
главная страница / библиотека / оглавление книги / обновления библиотеки